Алексей Толстой

Тогда же, в июне 1922-го, Толстой отправил письмо еще одному своему знакомому, Андрею Соболю, где снова и на сей раз, пожалуй, наиболее осязаемо-образно как художник и мыслитель написал о своем восприятии революционной России:

«Видишь ли, Андрей: когда-нибудь настанет век, когда мы будем жить в прекрасных городах, общаться с прекрасними людьми, с природой, со звездами, писать прекрасные рассказы. Очень хорошо. Но раньше чем дожить до этого века, нужно перестать быть парием, презренной сволочью, каковыми мы, русские, являлись до сей поры в этом мире. Но перестать быть сволочью можно, только почувствовав себя частицей — единого, огромного, сильного и творящего добро. Таковое есть — отечество…

Мое отечество пережило страшнейшую из революций, известных в истории. Могу я принять отечество без революции? Могу я женщину, родившую дюжину детей, уверять в том, что она девственница?

Но ведь этим занимается одна часть нашей эмиграции: — дети не твои, подкидыши, ты отроковица. Другая часть эмиграции занимается тем, что считает отечество — лахудрой, последней б…ю. Одни — манил овцы, другие — смердяковцы. Наконец третьи — совсем чудаки: они говорят: «революция была, но в октябре 17-го кончилась, дальше идет не революция…»

Революцию я должен принять со всею мерзостью и ужасами. Это трудно, очень. Но ведь те, кто делали революцию — интеллигенты, рабочие, крестьяне, солдаты, красные, зеленые, белые, перебежчики, разбойники — все составляют мое отечество. Ведь особого, «отечественного» народа помимо, — не творившего всего этого выворачивания России наизнанку, — нет. Я же отечества кровный сын, и если я физически не участвовал в делах, то мысленно и чувственно — совершал дела нелегкие и отделять себя — выгораживать, — быть чистеньким — у меня нет основания[49].

В принятии революции нет оправдания ее, ни порицания ее, — нет морального начала, как нет морального начала в том, чтобы стащить свою лодку с песка и поплыть по реке. Я думаю, что, вообще, рассматривание революции как начала морального, в особенности романтизирование ее — есть ложь и зло, так же как — ложь и зло восхищаться войной и воспевать ее. Война и революция — неизбежность…

Есть люди, принимающие русскую революцию без большевиков, — это четвертая категория чудаков. Впоследствии история разберется, кто кого породил: революция большевиков или большевики революцию. Это и есть столь модный сейчас спор о личности и коллективе. Во всяком случае революция и большевики неотделимы. Если я прилепляюсь к отечеству, принимаю революцию, — я сознаю, что большевики сейчас — единственные, кто вытаскивает российскую телегу из оврага, куда завезли ее красные кони. Удастся вытащить? Не знаю. Но знаю, что делать нужно мне: завязло ведь мое отечество…

Русские эмигранты ведут себя как предатели и лакеи. Клянчат деньги, науськивают, продают, что возможно. В Европе (кроме Германии) Россию ненавидят и боятся. России не на кого сейчас рассчитывать, только на свои силы…

Я отрезаю себя от эмиграции. Эмиграция ругает меня с остервенением: я ее предал. Но меня ругают и в России: я нарушил давнишнюю традицию интеллигенции — будировать правительство. Но эту роскошь я не могу себе позволить, покуда отечество на самом краю бездны»^{444}.

Это письмо не было нигде опубликовано, хотя из трех писем Толстого о революции, России и эмиграции, написанных весной — летом 1922 года, оно, пожалуй, самое искреннее (равно как и прежде упоминавшееся письмо Ященке от февраля 1920 года). Тут окончательно сделанный выбор — пою и революцию, и большевиков, не хочется, а что поделать? — абстракция сменяется конкретикой, все договаривается до конца, и даже вопрос о сыновстве решен — сын России, готовый принять за свою любовь какую угодно хулу.

Однако на родину Толстой пока не торопился. Несмотря на то что редакторы «Накануне» Ю. В. Ключников и Ю. Н. Потехин 31 мая 1922 года отправились в Москву, где 1 июня открылась московская контора редакции, и расхваливали в своих корреспонденциях чудеса нэпа, Толстой за ними не последовал.

Зато к удивлению многих уехал еще совсем недавно настроенный непримиримо по отношению к большевикам И. С. Соколов-Микитов и писал своему товарищу:

«Дорогой Алексей Николаевич! Даю вам честное слово, что я теперь счастлив. Тем, что в России, что вижу своих, что хожу по утрам в лес с кузнецом Максимом посвистывать рябцов, тем, что здесь в России необыкновенно много прекрасных людей… Вас не зову, не маню, не соблазняю, но думаю твердо, что быть здесь — это ваш долг»^{445}.

А в другом письме:

«Давно прошло время самохвата и озорства, нет ни «помещиков», ни «бедноты», ни «пролетариев», ни «буржуев». Несчастье многому научило людей и оброднило»[50]^{446}.