Алексей Толстой

Толстой опубликовал оба текста в «Накануне». Он много чего печатал в своем журнале, не обращая внимания на брань равно советских и эмигрантских газет. Редактируемое им приложение все более явно становилось площадкой для литературных провокаций, там печаталось то, что отказывались брать другие газеты и журналы.

Так, например, когда приехавший в мае 1922 года в Берлин Есенин написал по просьбе Ященки автобиографию и тот ее слегка отредактировал, смягчив самые острые места, ведущий фельетонист «Накануне» Василевский Не-Буква восполнил в своем издании все купюры: «Но вот, мне доставлена в подлиннике (выделено He-Буквой) автобиография С. Есенина, и, сличая оригинал с напечатанным, я вижу, что так называемые «колючие» места в ней — безжалостно выпущены редакцией. Пропущена фраза Есенина: «Терпеть не могу патриарха Тихона», пропущено описание того, как к Есенину пришли гости и, так как не было щепок, то самовар поставили, расколов для этого две иконы, и «мой друг не мог пить этого чая»^{447}.

Складывается впечатление, что ведомое Толстым приложение сознательно шло на скандал и эпатировало публику, как некогда это делали в «Бродячей собаке».

«Такого хулиганства и растления, какое сконцентрировалось в сменовеховских Помоях, — никакое воображение представить себе не могло. И все это под редакцией гр. Толстого», — писала газета «Руль» 22 августа 1922 года^{448}.

Но делал это Алексей Толстой руками своих корреспондентов, а сам продолжал рекламировать на Западе молодых советских писателей: «Новая литература» — это новое сознание, новая личность. То, что появилось сейчас в России, в литературе, — прозаики и поэты: Всеволод Иванов, Н. Никитин, Лунц, Зощенко, Зейдлер, Груздев, Слонимский, Ирина Одоевцева (петербургская группа «Серапионовы братья»), Яковлев, Тихонов, Плетнев, Герасимов, Обрадович, Казин, Филипченко и др. (московская группа), Баркова, Жижин, Дмит. Семеновский, Александровский (иваново-вознесенская группа), Есенин, Кусиков, Мариенгоф (московская группа «имажинисты»), Пильняк, К. Федин, Орешин и др. — все это прежде всего оголенная, иногда почти до схемы, новая личность, новое сознание мира. Все это жестко, колюче, молодо, свирепо. Эти хриповатые, гортанные голоса — крики орлят, перекликающихся на студеных вершинах»^{449}.

Хвалил их, а ехать в Россию все-таки не спешил. Не то выжидал, не то вообще не собирался туда, где колюче, молодо, свирепо и орлята кричат на горных вершинах. Или не было ему сигнала, и Кремль был более заинтересован в том, чтобы граф оставался пока в Берлине. Или думал, может быть, все-таки еще переиграть и покаяться перед эмиграцией так же, как покаялся перед большевиками. Или все дело в том, что во второй половине 1922 года в Германии резко усилилась инфляция и русские эмигранты, державшие деньги в твердой валюте и драгоценностях, почувствовали себя разбогатевшими, культурная жизнь стала бить ключом, соответственно и спрос на книги и литературные вечера возрос. Или все было в том, что Наталья Васильевна в ту пору забеременела и было решено дожидаться, пока она родит. Как знать…

«У А. Н. Толстого в доме уже чувствовался скорый отъезд всего семейства в Россию, — писала в своих мемуарах вхожая в эту пору в толстовский дом Нина Берберова. — Поэтесса Н. Крандиевская, его вторая жена, располневшая, беременна третьим сыном (первый, от ее брака с Волькенштейном, жил тут же), во всем согласная с мужем, писала стихи о своем «страстном теле» и каких-то «несытых объятиях», слушая которые, я чувствовала себя неловко. Толстой был хороший рассказчик, чувство юмора его было грубовато и примитивно, как и его писания, но он умел самый факт сделать живым и интересным, хотя, слушая его, повествующего о визите к зубному врачу, рассказывающего еврейские или армянские анекдоты, рисующего картину, как «два кобеля» (он с Ходасевичем) поехали в гости к третьему (Горькому), уже можно было представить, до какой вульгарности опустится он в поздних своих романах. «Детство Никиты» он писал еще в других политических настроениях. Между «Детством» и «Аэлитой» лежит пропасть. Я с удивлением смотрела, как он стучит по ремингтону, тут же в присутствии гостей, в углу гостиной, не переписывает, а сочиняет свой роман, уже запроданный в Госиздат. И по всему чувствовалось, что он не только больше всего на свете любит деньги тратить, но и очень любит их считать, презирает тех, у кого другие интересы, и этого не скрывает. Ему надо было пережить бедствия, быть непосредственно вовлеченным во всероссийский катаклизм, чтобы ухитриться написать первый том «Хождения по мукам» — вещь, выправленную по старым литературным рецептам. Когда он почувствовал себя невредимым, он покатился по наклонной плоскости»^{450}.

Но еще целый год прошел, прежде чем это произошло. А что касается «Аэлиты» (первоначальное ее название «Закат Марса»), то странная судьба ждала эту впоследствии ставшую одной из самых популярных в Советском Союзе книг, родоначальницу нашей фантастики.