Алексей Толстой

Наверное, не напрасно Толстой говорил Михаилу Булгакову, что писатель должен жениться не менее трех раз. Людмила Ильинична вдохнула в своего мужа новые силы, поколебав даже стойкую в своем неприятии Толстого Ахматову. Но к размышлениям Анны Андреевны о Толстом мы еще вернемся, а пока что приведем важное свидетельство из дневника Чуковского, подытоживающее те долгие отношения, которые существовали между двумя людьми, некогда встретившимися в финском местечке Келломяки и прошедшими через Серебряный век, Первую мировую, революцию, скандал с письмом в «Накануне», литературный Ленинград двадцатых, писательские съезды и страх тридцатых.

«Вчера в Ташкент на Первомайскую ул. переехал Ал. Н. Толстой. До сих пор он жил за городом на даче у Абдурахмановых. Я встречался с ним в Ташкенте довольно часто. Он всегда был равнодушен ко мне — и хотя мы знакомы с ним 30 лет, — плохо знает, что я такое написал, что я люблю, что хочу. Теперь он словно впервые увидел меня и впервые отнесся сочувственно. Я к нему все это время относился с большим уважением, хотя и знал его слабости. Самое поразительное в нем то, что он совсем не знает жизни. Он — работяга: пишет с утра до вечера, отдаваясь всецело бумагам. Лишь в шесть часов освобождается от бумаг. Так было всю жизнь. Откуда же черпает он все свои образы? Из себя. Из своей нутряной, подлинно-русской сущности. У него изумительный глаз, великолепный русский язык, большая выдумка, — а видел он непосредственно очень мало. Например, в своих книгах он отлично описывает бедных, малоимущих людей, а общается лишь с очень богатыми. Огромна его художественная интуиция. Она-то и вывозит его»^{862}.

Здесь много правды. Толстой был действительно равнодушен ко всем, кого считал ниже себя. Но дело не в бедности и богатстве. Толстой общался не с богатыми. Он общался с талантливыми и всегда стремился быть первым из них, центром. Это ревниво подчеркнул в «Театральном романе» отодвинутый на периферию литературной жизни Булгаков, это подмечал и раздражался, рассуждая о нетворческом поведении Толстого, добровольно находившийся на обочине литературного процесса Пришвин. Это много кому не нравилось, но в таком своеобразном «литературоцентризме» сказалась та черта в характере графа, от которой он, даже если бы захотел, не смог бы избавиться. Его врожденный порок — желание быть главным и первым.

В Ташкенте Толстой тоже первенствовал. Для начала он попытался организовать переворот в Союзе писателей и свалить Фадеева, о чем секретарь ЦК КП (б) Узбекистана Н. А. Ломакин докладывал 17 декабря 1941 года члену Политбюро ЦК А. А. Андрееву:

«3 дня тому назад в ЦК КП Узбекистана пришел Алексей Толстой и от имени всех московских писателей, находящихся в Ташкенте, поставил вопрос о необходимости «полной реорганизации и обновления руководства Союза советских писателей СССР», имея в виду получить у нас поддержку в такой постановке вопроса. А. Толстой заявил, что Фадеев и его помощники распоясались, потеряли всякую связь с писателями, судьбой их не интересуются и занимаются, главным образом, устройством личных дел в г. Чистополе. Он, в частности, высказал свое возмущение тем, что т. Фадеев, под пьяную руку, выдает безответственные мандаты отдельным писателям на право «руководить» различными отраслями писательской работы в Узбекистане <…>.

В эту групповую возню за последние дни начали вовлекаться и некоторые узбекские писатели.

Явно неправильное поведение московских писателей нашло свое яркое выражение в проекте их письма в ЦК ВКП(б) на имя т. Андреева и т. Щербакова. В этом письме, написанном Алексеем Толстым, Николаем Виртой и Иосифом Уткиным, делаются прямые намеки на необходимость отстранения Фадеева от руководства Союза писателей и ставится вопрос о создании нового полномочного органа Союза Советских писателей с тем, чтобы он находился в одном из крупных центров СССР. В этом письме утверждается, что организация (Союз писателей) по сути дела распалась и не представляет из себя целостной политической группы.

Тов. Юсупов предложил т. Толстому этого письма в ЦК ВКП(б) не посылать, прекратить составление такого рода «коллективных документов», никаких собраний без ведома ЦК КП(б) Уз впредь не проводить <…> Тов. Толстой согласился с этими указаниями и заявил, что письмо, написанное на имя т. Андреева и т. Щербакова, послано не будет…

Посоветовавшись между собой, мы решили проинформировать Вас об этом»^{863}.

Итак, бунт против Фадеева, который четырьмя годами раньше стоически переносил чемоданы четы Толстых с поезда на поезд в фашистском Берлине, удалось погасить, а сам Фадеев позднее писал Безыменскому: «Всему свету известно о довольно плохом и при этом застарело плохом отношении Толстого ко мне, что не мешает мне относиться к нему как к крупнейшему русскому писателю с большим уважением»^{864}.