Алексей Толстой в «хождениях по мукам» четырех супружеств

«Много вечеров я корпел над приключениями мальчика Степки… матушка… очень хотела, чтобы я стал писателем. Я ничего не помню из этого рассказа, кроме фразы, что снег под луной блестел, как бриллиантовый. Бриллиантов я никогда не видел, но мне это понравилось. Рассказ про Степку вышел, очевидно, неудачным – матушка больше не принуждала меня к творчеству».

Правда, то, что она не принуждала к творчеству, имеет и еще одно объяснение. Она как раз отметила, видимо, что способности есть, и что они немалые, что письмо дается легко. И увидела в этом тоже некоторую опасность. О том писала Бострому:

«Ты знаешь, что писание ему дается без труда, и если еще восторгаться этим, то он и вовсе не захочет заниматься тем, что сопряжено с каким бы то ни было усилием… Он очень был огорчен, что я отнеслась холодно к его новому сочинению… сказала: “Ничего еще пока не видно, что из этого выйдет, посмотрим, что будет дальше”».

Дело в том, что наряду с дедовским письмом побуждением к творчеству были и материнские советы. Тот, кто сам преуспевает в творчестве или хотя бы занимается им серьезно, полагая занятия профессиональными, нередко пытается приобщить к этому родных и близких. Случается, удачно, а случается, что и нет. Случается и так, что первые неудачи отталкивают, но позднее вдруг творчество зовет властно и неотвратимо, как это впоследствии случилось и с Алексеем Толстым.

Не пытаясь некоторое время писать рассказы, он продолжал писать письма, которые – те, что сохранились, – говорят о его несомненных способностях, перерастающих в талант. Ведь известно, что талант – это один процент способностей и девяносто процентов титанического, напряженного труда…

Ну и конечно, дорогу к творчеству прокладывает чтение книг. Ведь недаром говорят, что тот, кто много читает, тот много пишет. Книги – лучшие учителя – так их именовал Бунин, да и не только он, а Суворов, например, и вовсе в беседе с императрицей Елизаветой Петровной, на ее замечание о том, что он нелюдим и не дружит с товарищами, возразил, что у него огромное количество друзей, и друзьями своими назвал книги.

Кстати, и боевую летопись России Алеша любил, много читал о боевых походах русской армии, а зимой в мальчишеских играх организовывал строительство снежных крепостей «Очакова» и «Измаила», и потом развертывались целые баталии по взятию этих укреплений.

Уже в зрелые годы он отметил:

«Чтобы понять тайну русского народа, его величие, нужно хорошо и глубоко узнать его прошлое: нашу историю, коренные узлы ее, трагические и творческие эпохи».

А в отрочестве среди любимых героев были и герои популярных в ту пору романов Фенимора Купера и Жюля Верна, и герои отечественной истории – чудо-богатыри Суворова и победители французов, воины Кутузова.

Чтение привело к тому, что он сам, уже не по наущению матери, взялся за новый рассказ. Это случилось в 1893 году.

Ранняя любовь?

А между тем Алексею исполнилось одиннадцать лет, и началась подготовка к поступлению в третий класс гимназии. Бостром нанял для этого учителя-семинариста. С героем, прототипом которого он явился, мы встретимся в повести «Детство Никиты». Звали его Аркадием Ивановичем Словоохотовым.

Вспомним эту повесть…

«Аркадий Иванович был невыносимый человек: всегда веселился, всегда подмигивал, не говорил никогда прямо, а так, что сердце ёкало. Например, кажется, ясно спросила мама: “Как вы спали?” Он ответил: “Спать-то я спал хорошо”, – значит, это нужно понимать: “А вот Никита хотел на речку удрать от чая и занятий, а вот Никита вчера вместо немецкого перевода просидел два часа на верстаке у Пахома”».

В этой повести первое движение души и сердца и еще не первая, но, говоря словами Пушкина, ранняя любовь.

Все начиналось так.

«Через несколько минут Никита, стоя в коридоре, увидел, как тяжело отворилась обитая войлоком дверь, влетел клуб морозного пара и появилась высокая и полная женщина в двух шубах и в платке, вся запорошенная снегом. Она держала за руку мальчика в сером пальто с блестящими пуговицами и в башлыке. За ними, стуча морозными валенками, вошел ямщик, с ледяной бородой, с желтыми сосульками вместо усов, с белыми мохнатыми ресницами. На руках у него лежала девочка в белой, мехом наверх, козьей шубке. Склонив голову на плечо ямщика, она лежала с закрытыми глазами, личико у нее было нежное и лукавое.

Войдя, высокая женщина воскликнула громким басом:

– Александра Леонтьевна, принимай гостей, – и, подняв руки, начала раскутывать платок. – Не подходи, не подходи, застужу. Ну и дороги у вас, должна я сказать – прескверные… У самого дома в какие-то кусты заехали.

Это была матушкина приятельница, Анна Аполлосовна Бабкина, живущая всегда в Самаре. Сын ее, Виктор, ожидая, когда с него снимут башлык, глядел исподлобья на Никиту. Матушка приняла у кучера спящую девочку, сняла с нее меховой капор, – из-под него сейчас же рассыпались светлые, золотистые волосы, – и поцеловала ее.

Музей-усадьба А. Н. Толстого в Самаре

– Лилечка, приехали.

Девочка вздохнула, открыла синие большие глаза, вздохнула еще раз, просыпаясь».