«Альфонс»

Мы привезли тло на квартиру покойнаго. Антонина Павловна Ридель, женщина, за которую стрлялся Волынскій, не допустила меня приготовить ее къ печальному извстію: глаза мои выдали ей истину. Брунновъ и Вавила внесли Волынскаго. Антонина Павловна подошла къ трупу, опустилась на колни и смотрла въ мертвое лицо молча, безъ слезъ, словно недоумніе: какъ-же могла совершиться такая напрасная смерть? — задавило въ ней печаль. Мы тоже не смли говорить, да и что можно было сказать? Общее молчаніе тяжелымъ камнемъ легло на каждаго изъ насъ, и я почти обрадовался приходу полиціи. Пока составляли актъ, Антонина Павловна удалилась къ окну и устремила пристальный взоръ на улицу; плечи ея вздрагивали; наконецъ, она заплакала… Пріхалъ плацъ-адьютанть, объявилъ намъ съ Брунновымъ арестъ и увезъ къ коменданту. Не знаю, что было — тамъ, на квартир — дальше.

Интересно мн, какъ чувствуетъ себя теперь Раскатовъ? О чемъ-то думаетъ онъ, скучая на гауптвахт? Раекаяніе ли его мучить? Жаль-ли ему погибшей жертвы? Я думаю, — ни то, ни другое, и живо представляю себ, какъ онъ сидитъ на жесткомъ арестантскомъ табурет въ той самой непринужденной и бравой своей поз, что доставила ему въ салонахъ прозвище «le beau», крутить усы и размышляетъ:

— Ah, b^ete qu''etait ce mis'erable Wolynsky! — пропалъ теперь мой билетъ на бенефисъ Зембрихъ!

II

Волынскій долженъ былъ драться, иначе выйти изъ положенія было нельзя. По крайней мр, по понятіямъ нашего круга. Но — какъ подумаешь, что сыръ боръ загорлся изъ за… испанскаго короля! Волынскій говорилъ, что онъ — Альфонсъ XIII, а Раскатовъ — что Альфонсъ XII. Принесли календарь: Волынскій оказался правъ. Раскатовъ надулся. Въ чемъ то опять онъ ошибся и запутался. Волынскаго чортъ дернулъ посмяться:

— Ну, это тоже изъ исторіи Альфонсовъ!

Раскатовъ посмотрлъ на него звремъ и говорить, — чеканить каждый слогъ:

— Не всмъ же быть такимъ знатокамъ въ альфонсахъ, какъ ты.

Волынскій измнился въ лиц.

— Что ты хочешь сказать?

— То, что ты — когда и въ зеркало то смотришься — альфонса предъ собой видишь…

Волынскій на него бросился. Раскатовъ схватился за шашку. Но присутствующіе успли стать между ними и не допустили скандала.

«Альфонсъ» — скверная кличка, и надо быть или образцомъ христіанскаго незлобія, или мднымъ, нтъ, — мало: никкелированнымъ лбомъ, чтобы равнодушно расписаться въ ея полученіи. Да еще и кличка-то была не по шерсти, и полученіе не до адресу. Волынскій былъ… чмъ хотите, только не альфонсомъ. Свтъ зналъ наружность дла: Волынскій, полуразоренный виверъ, вступилъ въ открытую связь съ Антониной Павловной Ридель, женщиной очень богатой, на пятнадцать лтъ его старше, — и устами Раскатова бросилъ позорное обвиненіе. Подкладку дла свтъ не зналъ, да, впрочемъ, какъ это всегда бываетъ, и не хотлъ знать.

Я былъ съ Волынскимъ въ большой и хорошей дружб. Это былъ человкъ съ золотымъ сердцемъ, не сумвшимъ отупть и зарости мохомъ даже среди той воистину безобразной жизни, въ какую съ самыхъ раннихъ лтъ толкнули его дрянное воспитаніе, наше милое товарищество и независимое состояніе. Характеръ у Волынскаго былъ восковой. Онъ годился ршительно на все, дурное и хорошее. Попади онъ съ самаго начала въ хорошія руки, — развился-бы дльнымъ и полезнымъ малымъ. Но его чуть не съ пятнадцати лтъ окружилъ и засосалъ въ свою тину омутъ богатой петербургской молодежи, сытой и бездльной… Въ этой растлнной сред что могло изъ него выйти, кром эгоиста-вивера, прожигателя жизни съ двухъ концовъ? Какъ большинству молодыхъ людей, рано начавшихъ жить, Волынскому льстилъ его преждевременный успхъ въ качеств Донъ-Жуана и mauvais sujet'а. — И вотъ онъ игралъ, не умя играть, — пилъ, хмеля съ первой рюмки, — ухаживалъ за женщинами, которыя ему не нравились, — выкидывалъ всяческія глупости, самому потомъ противныя.

Но тому, у кого есть хоть какой-нибудь намекъ на внутренне содержаніе, мудрено истратить безъ оглядки всю свою молодость на карикатуры Сарданапалова пира, отдаться въ безвозвратное рабство д, пьянству, продажнымъ юбкамъ. Я помню время, кагда Волынскій, заскучавъ чуть не до душевной болзни, стремился обновить свою жизнь хоть какимъ-нибудь серьезнымъ началомъ, и съ лихорадочнымъ интересомъ хватался то за одно новое дло, то за другое.

Но, къ сожалнію, онъ не имлъ ни подготовки, ни привычки къ труду. Притомъ, какъ очень состоятельный человкъ, не могъ искатъ въ работ иной цли, кром одной: убить докучное время. Онъ долженъ былъ сознаться, что не чувствуетъ интереса къ труду ради самаго труда, что всякое серьезное занятіе будетъ обращаться для него въ игрушку отъ нечего длать, что, слдовательно, онъ и впредь осужденъ на ту-же, хмельную до пресыщенія, бездятельность.