«Альфонс»

— Ваши годы!.. Вы моложе меня: вы чисты духомъ, вы мыслите, чувствуете, у васъ есть любимыя идеи, умныя занятія, полезныя цли, — жизнь ваша полна. Я пришелъ къ вамъ — съ испорченнымъ холоднымъ сердцемъ, съ пустою душей, пресыщенной и отравленной удовольствіями… Что же длать, если жизнь одарила меня ими прежде, чмъ научила, какъ ихъ принимать! Удовольствіе съ дтства было моимъ міромъ. То былъ ничтожный міръ, не стоило въ немъ существовать, и я проклинаю его ничтожество! Я искалъ ему замны, въ разныя окна глядлъ на свтъ, но отовсюду видлъ его чуждымъ себ и понялъ, что не міръ ничтоженъ, а жалокъ и ненуженъ я, неумющій приспособиться къ нему и найти въ немъ свое мсто. И, значить, осталось мн одно: махнуть на себя рукой, превратиться въ живого покойника, въ буйное и безпутное, но мертвое привидніе — врод тхъ, какъ доказываютъ въ „Роберт“. Явились вы, — и точно свтъ внесли въ мою тьму! Ожилъ я съ вами. Пересталъ чувствовать себя напраснымъ и глупымъ. Прикажите мн взяться за любое дло, — къ стыду моему, какое бы вы ни назвали, мн, лнтяю и неучу, придется приниматься за него съ азбуки — и все-таки врьте, оно будетъ по плечу мн, если я стану работать до вашему желанію, съ вами, для васъ. Не отталкивайте меня!

И я приблизился къ Антонин. Она, со страхомъ, отступила.

— Не подходите! — услыхалъ я ея шопотъ.

— Антонина Павловна!

— Я не смю ничего сказать вамъ… я не въ силахъ… Дайте мн собраться съ мыслями! уйдите!

— Одно слово!…

— Я отвчу вамъ… но теперь, умоляю васъ, идите!.. Посл, посл…

Я поклонился и вышелъ. Вечеромъ я получилъ отъ Антонины письмо: „Долгъ запрещаетъ мн писать вамъ, но я общала отвтить, и пишу. Извините, если выйдетъ несвязно. Мысли мои разбрелись. Я думала о васъ. Вы правы: я люблю васъ, я еще настолько женщина, чтобы любить. Только довряя вашей чести, ршаюсь я да эти безумныя строки. Я всегда презирала пожилыхъ женщинъ, увлекающихся соблазнами поздней любви. Теперь я презираю себя. Я никогда не буду принадлежать вамъ: это позоръ. Не подозрвайте меня, будто я боюсь свта, — о, нтъ! за счастье быть вашей я перенесла бы его судъ! Но я не въ состояніи отдаться человку, не вря въ его любовь, а въ вашу врить не могу: вы черезчуръ молоды для меня. Оставьте меня, забудьте. Ваше заблужденіе скоро пройдетъ, и, дастъ Богъ, вы найдете себ подругу до сердцу, достойную васъ, молодую. Не будемъ больше видться. Не пишите мн, - я не хочу. Я люблю васъ и, повторяю, еще слишкомъ женщина. Ваше присутствіе, ваши слова растерзаютъ мн сердце, потому что я хотла-бы врить вамъ, а врить нельзя. Въ мои годы, къ несчастью, могутъ еще любить, но уже не быть любимыми. Ваша А. P.“.

Я немедленно набросалъ отвтъ и послалъ Антонин Павловн. Съ часъ не возвращался мой человкъ. Наконецъ, мн подали конвертъ, надписанный знакомымъ женскимъ почеркомъ. Внутри оказалось мое нераспечатанное письмо… На другой день я встртилъ Антонину на Морской. Я собралъ весь остатокъ воли, чтобы говорить, по возможности, спокойно, и подошелъ къ Антонин:

— Ваше письмо — бредъ! — сказалъ я, — я хочу быть счастливымъ… я добьюсь!

Она отвтила мн умоляющимъ взглядомъ и — ни слова. Я продолжалъ:

— Счастье въ нашихъ рукахъ, зачмъ уступать его?

— Мы будемъ неправы…

— Передъ кмъ?

— Я - передъ вами, вы — предо мною, оба мы — передъ самими собой.

— Вы пишете, что не боитесь свта; не стыдитесь-же нашей любви!

— Я гордилась-бы ею, если-бы могла врить.

— Узаконимъ ее и оправдаемъ себя передъ обществомъ: будьте моею женою.

— Никогда! Съ моей стороны было-бы нечестно налагать цпи на вашу молодость… Мн сорокъ лтъ, а у васъ вся жизнь еще впереди.

— Антонина Павловна, вы губите меня!

— Я васъ спасаю!

Она отвернулась отъ меня и знакомъ подозвала свой экипажъ.

Цлую недлю затмъ я безпутничалъ, какъ никогда. Пьяный, я плакалъ. — Что за дурь нашла на тебя? — спрашивали меня пріятели, напиваясь на мой счетъ. Я ругался, но не проговаривался. Кутилъ-же я затмъ, что, трезваго, меня невыносимо тянуло къ Антонин, а, хмеля, я былъ увренъ, что не пойду къ ней: никакія силы не заставили-бы меня показаться ей пьянымъ…

Однажды я, еще трезвый, безцльно, съ похмелья, бродилъ до Петербургу. На Николаевскомъ мосту меня окликнулъ Раскатовъ.

— Ты слышалъ? — сообщилъ онъ, — изъ Москвы телеграфировали: Алеша Алябьевъ застрлился.

Алябьевъ! Мой ближайшій другъ, одинъ изъ учителей моей сожженной молодости!