Алиби для великой певицы

— Меня смущает в нем слабая сообразительность. Посмотрите его анализ встречи со Скоблиным — сплошная глупость! Он делает вывод, что надо разъединить Скоблина с Плевицкой. Это невозможно! Плевицкая все время повторяет; «Я за своего Колечку так боюсь, я его никуда одного не отпускаю». Даже в Вену на встречу с нами вдвоем прикатили. О каком комиссаре можно говорить, когда Плевицкая держится за генерала обеими руками! Да и какие у нас есть основания думать, что комиссар подчинит своему влиянию Скоблина? А если наоборот?

Резидент задумался, что-то вспоминая:

— Думаю, что за рапортом Ковальского кроется его желание сменить Вену на более приятный Париж. Я считаю нужным сказать, что Ковальский работал добросовестно, но он не очень сильный партнер для Скоблина. Характерную фразу, кстати говоря, бросила Плевицкая в Вене: «Ну теперь, надеемся, ученик превзойдет своего учителя».

— Твои предложения? — поинтересовался Костров.

— Хорошо бы, вы отписали Ковальскому так: его «безделье» в течение семи месяцев — не наша злая воля, а следствие трудного положения, в котором он оказался. А в конце припишите, что в Вене есть резидент, он и будет тобой руководить по нашему заданию.

И резидент приятно улыбнулся.

— Отношения Ковальского с венским аппаратом, что называется, не сложились, — доложил Костров Шувалову. — Но переводить Ковальского в Париж, поближе к Скоблину мне не хочется. Во-первых, он французского не знает, плохо ориентируется в местной обстановке. Во-вторых, когда Скоблин начнет давать серьезную информацию, я хочу закрепить за ним кого-то из руководителей резидентуры.

— Я тоже возлагаю на Скоблина большие надежды, — согласился Шувалов. — Так что же делать с Ковальским? На его засылку ушло столько сил и средств, что не по-хозяйски было бы возвращать его домой после выполнения одного-единственного задания.

— Пусть пока сидит в Вене и ждет, — твердо сказал Костров. — Работа найдется.

Он хотел идти, но Шувалов его задержал:

— Внуши, пожалуйста, резиденту от моего имени, что Скоблин — крайне важный объект для будущих разработок, особенно благодаря его положению руководителя целого объединения офицеров Добрармии — корниловцев. Тщательный анализ его знакомств и связей, взаимоотношений с различными объединениями и группировками эмиграции — все это может дать исключительно ценный результат. Поэтому ты сам встретишься со Скоблиным и найдешь ему нового куратора, дабы не превращать его в мелкого агента-установщика под местным руководством.

И объясни резиденту, что нельзя перестраховки ради в каждом письме говорить о Скоблине как о провокаторе, — уже раздраженно добавил Шувалов. — Некоторый элемент сомнения и подозрительности не помешает, но особо увлекаться этим не следует.

Шувалов прошелся по кабинету.

— Какие у резидента основания для подозрительности? — спросил он.

— Главным образом он жалуется на то, что Скоблин не сообщает ничего сенсационного, что от него можно узнать только то, что и так известно.

— Особо нового или сенсационного в материалах, полученных от Скоблина, действительно нет, но он четко информирует нас о взаимоотношениях в руководящей верхушке РОВС, рассказывает подробности, которые знает только он, — возразил Шувалов. — Не понимаю ернического тона резидента, — этих подробностей у нас не было и не могло быть. А если и были? Разве это как-то бросает тень на Скоблина? Напротив, мы получаем дополнительный проверочный материал. Другой вопрос, что от Скоблина можно получить больше, но этим надо заниматься, работать с генералом, а не демонстрировать нам свою бдительность.

После разговора с Шуваловым Костров пригласил венского резидента к себе.

— Слушай указания начальства, — сказал Костров. — В последнем письме Скоблин пишет, что на банкете марковского полка встретил офицера, недавно вернувшегося из СССР Ковальский должен немедленно попросись Скоблина выяснить имя этого марковца. И передайте Скоблину, что в конце января в Берлине с ним встретится человек из Москвы.

— Кто именно? — поинтересовался резидент.

— Я.

21 января 1931 года Надежда Васильевна Плевицкая и Николай Владимирович Скоблин прибыли в Берлин. Им была обещана встреча с большим начальником из Москвы. В этот же день из Вены должен был приехать Петр Ковальский, чтобы познакомить супругов с Костровым. Но Ковальский в Берлин не прибыл.

Что же с ним произошло?

В шесть вечера 20 января он приехал на венский вокзал. Билет на берлинский поезд он купил заранее. По нуги он проверился, как привык это делать все месяцы, проведенные в Вене. «Хвоста» не было. Или он не сумел его заметить.

Проходя по перрону, он неожиданно услышал позади себя русскую речь. Это были слова: «Что вы на это скажете?» Ковальский машинально обернулся. Позднее он будет ругать себя за неспособность владеть собой. Он жил в Вене по чешскому паспорту, хотя и не скрывал, что он русский эмигрант.