«Итак, моя дорогая, вчера у Всеволожских случился бал. Я нарочно пишу «случился», потому что в их доме случайно все, от мебели до хозяев. Кажется, в комнаты ворвался вихрь и замер там навсегда, — до того там все безвкусно, нелепо и странно. Все блестит золотом, так что начинаешь всерьез опасаться: вдруг и к ужину золото подадут?
Ну да бог с этими Всеволожскими! Помнишь ли ты мое признанье, что было позавчера? Увы, я люблю барона, и это дает мне почти сладостное право ревновать его. Пусть глупцам кажется это смешным, но я ревную его ужасно!
Ты была права, моя дорогая: он слишком — ах, слишком! — в моде. Он танцевал с Козицкой, с Лопухиной и с этой Фифи Толстой. Правда, со мною он танцевал самое главное — мазурку, и мы очень мило болтали. Мило! Но так же мило он болтал, вальсируя, с этой несносной Фифи. Я знаю, у нее красивые ножки. Но где же, мой свет, у ней голова?!
Во время мазурки я, между прочим, сказала, что все мужчины вульгарны: они презирают женщин, любя в них лишь внешнюю красоту. Он возразил, заметив то же о женщинах.
— Но вот вам пример, он рядом, — заметила я. — Угадайте, о ком я. Муж — жуткий урод и немолод, жена молода, красива, хоть и глупа. И любит его, верна ему! Даже странно…
Барон рассмеялся:
— Я знаю, о ком вы говорите, княжна. Но кто вам сказал, что жена верна?
— В этом нет никаких сомнений, — если вы угадали, конечно…
Тут мазурка кончилась. Барон подвел меня к маман. Странно, почему он мне не ответил?.. А впрочем, у страха глаза велики: он знает толк в жизни, но он человек здравого смысла. Влюбиться в женщину там, где нет никакой надежды кроме, быть может, минутной связи, и существует прямая опасность, — зачем? Неужели он просто тщеславен?».
Прочтя это, Алина задумалась. Барон тщеславен? К чему? Он ведь итак красив, мил, — всегда, кажется, весел. Человек, мало заметный в обществе, нередко жаждет признанья. Но зачем стремиться к тому, что уже имеешь?..