Алиса в стране Оплеух

Много сильных черт у Александра, но одна – непростительная слабость – не любил он мыться, никогда не ходил в рабочую баню; не признавал мыло душистое хозяйственное.

Казнил бы друга за негигиеничность — от которой происходят тиф со вшами, туберкулёз, чахотка, — но каждый раз лучики доброты из очей товарища по лопате останавливали меня, укоряли, говорили, что я буду повинен в смерти трудоголика.

«Не чёрт ли он в обличии копателя Беломорканала?» – я разглядывал Александра, ощупывал по ночам его голову, искал рога; ягодицы потрогать поначалу стеснялся – боязно, не по-орлиному, когда просто так, по-военному моя когтистая лапа да между белых натруженных ягодиц комсомольца – горы возопят от моей непринужденности.

Александр сторонился агитаторов, землю из тачек выкидывал на отшибе от комсомольских вожаков, в столовой жалко и запугано улыбался поварам, а я с досадой подкидывал баланду в миску стыдливого до судорог друга.

По вечерам он выискивал на деревьях виноградных улиток, накрывал каждую тонким слоем соли, проглатывал, жмурился, говорил, что улитки — устрицы, только намного дороже, потому что устрица похожа на вагину, а улитка – символ поцарапанного сейфа с драгоценностями.

Осуждал учетчиц в парандже, говорил, что под паранджой может спрятаться хулитель, враг, который дождется удобного момента и засыплет Беломорканал абрикосовыми косточками, а сверху наложит в три ряда трупы рабочих.

Меня настораживала запуганность Александра, его стремление пройти мимо пьющих и хохочущих друзей по лому и лопате, преступников в прошлом, а в настоящем – хирургов земляного дела.

Александр сломал палец, а мы не догадывались о беде, пожимали ему руки, и — если думать о мужской крепкой дружбе с точки зрения амстердамцев – закрывали ему глаза комьями земли.

По пятницам я гнал Александра в баню еловым веником, а он – подобный пугливой серне, чувствительным сердцем почуявшей нечестность в наших отношениях – убегал в маковые поля, осуждал мои резкие горилльи суждения.

На Беломорканал часто заглядывали гориллы – умытые, причесанные, в блестящих новых итальянских туфлях, сторонники здорового образа жизни с японскими гейшами.

Глаза у горилл наглые – по десять тысяч за глаз гориллы, а глаз человеческий ничто не стоит, даже Человек в Маске не ценится, если он не горилла.

Перед Рождеством я выпил канистру браги, разохотился, разрумянился, ослеп на полтора часа, а, когда прозрел – задумал затащить Александра в баню и помыть – друг моет друга, не в морге же мы, а на производстве Канала.

Может быть, Александр стремится к ответственной должности бригадира? карьерист, но немытых в бригадиры не берут, а называют немытых – невнимательными вертухаями, двоедушными двоякодышащими драконами.

Александр уже спал после трудового дня, а меня брага поднимала, подбрасывала, и казалось иногда, что я не просто Пионерский Орлёнок с переходящим красным знаменем в лапах, а – резиновый мячик, завёрнутый в блин.

Я замаскировался под зайца – ловко, не узнала бы меня даже родная мама орлиха, а она знала толк в военной маскировке – воровала тушёнку из походного котла артилеристов.

Получала и раздавала оплеухи старшим и младшим сержантам, похожим в гневе на Буратину.

Вспомнил маму у кровати Александра, закручинился, буйную голову на грудь с перьями повесил, даже возникла мысль – если не кайлом по темечку, то – хотя бы когтистой лапой – отвесить оплеуху другу Александру.

Но проснётся, разрыдается, попытается вернуть потерянный сон, и тогда я уже не затащу его в баню, не омою вшивое тело товарища – почему-то от Александра не воняло мертвечиной, хотя и не мылся.

Я приподнял мешковину, которой укрыт Александр – небом бы укрылся, романтик, но мешковина спасала от поругания холодом, от злоупотребления властью.

Александр спал в ватных штанах, залатанных, пропитанных машинным маслом и свежей землей, умилительно похож на землеройку.

Я невольно залюбовался губками-бантиком друга, но взял себя в рабочие руки – ещё миг и смалодушничал бы, отступился от затеянной помывки – и потащил штаны рабочего парня вниз, раздевал товарища – не в одежде ему в бане мыться; он не Восточная женщина.

Ах! Горе мне, биологически непросвещённому, тёмному, как вакса.

Потолковал бы с другом по душам, но – О! Ужас! Вампиры лесные и американские слетелись в мои мысли, кусали разум, мешали построить мысли в одну логическую цепочку заключенных.

У Александра отсутствовали гениталии – страх, успех нейрохирургов Саратова.

Вместо причиндалов – разверстая рана, страшная в своей непредсказуемости, даже не клялась в верности мне рана Александра.

Я подумал, что рана между ног друга – вход в ад.

Никогда не видел обнаженных женщин, не знал, что у них под одеждой строение иное, чем у мужчин, горбатых по понятной просьбе лукавого.

Я закрыл лицо руками, выбежал из барака, разрыдался с вздохами томления; переживал за трагедию Александра без причиндалов, поруганного Судьбой.

И робость товарища в столовой, нежелание – от скромности – ходить в общую баню, встали в одну золотую цепочку вещизма.