Алиса в стране Оплеух

Слышите, графиня Алиса, отомщу с пристрастием – на фоне Звездного неба увидите мою голову с жёлтыми зубами в клюве. – Пионерский Орлёнок подхватил кадушку – не пропадать же добру, в некоторых орехах изумрудные ядра – и с кряхтеньем ночной совы потащился к тёмному болоту, из которого доносились приглушенные вопли ведьм.

— И мы обсохнем! – оплеушники скандировали, потрясали кулаками и лапами, словно разгоняли тучи над городом Раменское. — Сухие себя покажем, имейте к нам уважение, графиня Алиса!

Несмотря на значительные размеры грудей – не спасёт тебя блистающее великолепие – пострадаешь; щеки от оплеух распухнут распустившимися Иерихонскими розами.

— Надоели вы мне, бессердечные, доброту в сердцах своих протухлили, запрятали так глубоко, что дальше ада она провалилась с немытыми ногами! – графиня Алиса махнула рукой в неосознанной сентиментальной тоске – так девушка Ассоль в порту принимает моряков, на ощупь ищет капитана Грея. – Я скромная, воспитанная, Звёзд с неба не хватала даже на Красной Площади – раскол в голове, ноги отмерзают, но в мавзолей Владимира Ильича Ленина обязана попасть, потому что – история в гробу, и, чтобы самой в гроб не лечь раньше положенного срока дефлорации, не знаю, что это слово «дефлорация» означает, но в гробу все слова равны перед досками – необходимо по народному обычаю на Ленина в гробу взглянуть.

Направилась, закидывалась пристяжной кобылой, терпела, верила, что не Ленин в гробу, а - История!

Ножки мои в бальных туфельках превратились на февральском морозе в айсберги, нос отваливался, и добрый дядюшка полицейский ежовой рукавицей растирал мне нос, словно напильником под коленкой разворачивал мясо.

Умерла бы, но дошла до саркофага, потому что увлечённая натура, без претензий, гордилась, что меня сравнивали с Джокондой.

Когда от холода люди стали казаться голубями, руки мои засветились радиоактивным вторичным излучением, как у чернобыльских прачек.

Ко мне подошёл старичок генерал – наружность обманчива, но звёзды на погонах не лгут, – положил свои лёгкие старческие ладони в меховым перчатках (Кремль нарисован на перчатках) мне на плечи, долго дул в лоб, а затем произнёс с Есенинской тоской в пойме, где дед Мазай зайцев уму-разуму обучает:

«Ни злонамеренного, ни предосудительного в тебе не вижу, воспитанница то ли детского сада, то ли Института Благородных Девиц – слаб глазами стал, только в постели адъютантов узнаю, как циклоп в пещере Грёз.

Не подошел бы к тебе, не овеял бы лаской, если бы не заметил в уголках твоих очей лучики скромности и теплоты самаритянки, которая одним пальчиком сделает больше, чем полк горцев.

Знаю, что ногу поднимешь выше головы, гимнастка: пули, осколки снарядов, пороховые газы и серные дожди, а ты с гордо поднятой ногой – к ноге привязано полковое знамя – вдохновляешь на подвиг, поющая птица осеннего леса!

Возьми, стяг, девочка, – дедушка извлёк из портков полотнище, бережно вложил мне в руку, словно подаяние нищенке. – Привяжи к ноге и ступай с Миром на войну с германцами и турками.

Скажешь в батальоне, что генерал Макаренко тебя направил по комсомольской путёвке на подвиг». – Старичок генерал ждал от меня слов благодарности, даже щёку подставил, чтобы я поцеловала, пальчиком на щёку указывал, хихикал мелко и дробно, по-библиотекарски.

«Уж не выдра ли вы, достопочтимый дедушка? – спрашиваю робко, полагала в детстве, что слово «выдра» – похвала, почтительное обращение к старшим, потому что маменька очень ценила шубу из выдры. – Ничего не поняла из вашей горячей речи, больше похожей на ошибку рыцаря Артура.

Но тряпицу к ножке не привяжу и на войну не пойду: на войне убивают, а я ещё – маленькая и не знаю стягов, флагов, знамён.

Веера, платочки, платьица – моя стихия, а не пули и снаряды, да будут они благословенны!»

Сказала, сконфузилась ужасно, что так запросто с генералом разговариваю, словно меня на пружинку завели.

Генерал преобразился после моих слов, потемнел, пыхтит паровозом; ноздри увеличились, кожа чёрная, глаза – сливы лиловые, у меня от слив желудок слабит.

Загремел, что я оробела, онемела до коликов в мозгу:

«Как же ты, воровка ума, рассуждаешь о полковом знамени, если отказываешься идти на войну знаменосцем, беспринципная страдалица, проклятая в седьмом поколении!

В тенета Сирийской лжи, Венгерской фальши и дикого умопомрачительного обмана балетных режиссеров ты попала, окуталась и мнишь себя золотой рыбкой!

Смерть – достойное избавление тебе от скуки!»

Кортик морской – я только потом узнала это оружие, когда в Музее естествознания увидела морской кортик - выхватил, в меня целит, узурпатор.

Побежала со стенаниями, с воплями – но в меру, с оглядкой, оттого, что – порядочная скромница, морально устойчивая, побежала от генерала, о саркофаге Владимира Ильича Ленина забыла – стыдно, даже гроб не поцеловала – но воля Судьбы.