Алиса в стране Оплеух

В канаву себя не закопаю живьём, но с камнем на шею в могильную яму – пожалуйте: оттого, что без баб, без смысла, без денег – зачем живу, для какой великой цели кислород чужой потребляю, а он жирным гасконцам понадобился бы на смертном одре. – Карлик зашел под юбку графини Алисы – девушка, потому что морально устойчивая – целомудренно не обращала внимания на марш уродца, делала вид, что не слышит его замогильный голос между своих ног.

Карлик воспользовался невидимостью – с силой укусил графиню Алису за правую лодыжку, словно сто индийских кобр впрыснули яд:

— В стране оплеух не мечтай выжить, Белоснежка!

ГА-ГА-ГА-ГААА! – адский хриплый хохот карлика всколыхнул – парусником в ураган – графиню Алису.

Девушка от неожиданности присела: под неспелыми ягодицами хрустнуло – будто диван продавился, завопило и смолкло – оставило гнусную липкую тишину подмосковного вечера в Мытищах.

Графиня Алиса бальным шагом – не оглядываясь на распростёртое нечто, бывшее ранее карликом — направилась к золотой двери с номером сорок семь, как на трамвае от точки А до точки Бе (овчарня).

На дверь прибит холст с нарисованным очагом, под холстом – замочная скважина – аккурат под золотой ключик – спасение бедных, тихих девиц.

Графиня Алиса побранила себя за недопонимание, вернулась – старательно не смотрела в сторону, где лежало оставшееся от карлика напоминание о бренности Бытия, – вытащила из дверцы сейфа золотой ключик, укорила себя, но не так, как ругается штопанный плюшевый мишка:

— Двойная жизнь – не по мне, хлопотно, без удовольствия, а, если и встречу благоразумного домового, то взгляд у него – тусклый наверняка, словно погасший светлячок.

Ни к чему мне домовой с катарактой, не личность он, которая вырабатывается в коллективе эстетов.

Золотой ключик – не золотые руки, а у моей матушки руки золотые были, да отсохли по проклятию ведьмы, что увела батюшку, благородный ишак он, а не отец мне.

Я – не духовная красота, и мне нет надобности возвышаться за счёт освобождения от физического – не каждая змея сбрасывает шкурку. – Алиса целомудренно поклонилась сама себе, выпрямила спину – положено, чтобы благородная девица, даже, если видимо одна (а за девицей незримо подглядывают тысячи очей), опускалась до крестьянской простоты.

Она провернула ключик в замочной скважине под нарисованным очагом, открыла дверку и смело вошла – как в легенду о Тиле Уленшпигеле.

ТРААААААХ!

Ударилась головой о низкий потолок, упала на нежные ягодицы и увидела в конце коридора сцену — настолько замызганную, что слёзы заупокойные выступили на безгрешных очах.

На сцене деревянный мальчик, растрескавшийся – полено-чурка, с длинным носом, с носком на голове и с морковкой в руках нудно втолковывал голубоволосой толстой женщине что-то неприятное; жёлтое лицо женщины покрыто пятнами: то ли сибирская язва, то ли аллергия на слова полена.

За спиной деревяшки китайский мальчик – с извёсткой на лице, в длинном итальянском порно-балахоне, с амстердамскими тенями под глазами – громко стонал, словно три дня не ходил в сортир, а при виде графини Алисы – прорвало его.

Другой артист погорелого театра – несомненно – артист, потому что на сцене – профессионально, со смаком палача отвешивал бледнолицему товарищу оплеухи – сочные, жёсткие, без смазки – зычные.

Стон и вопли избиваемого, кхекхеканье палача и нудный говорок деревяшки возмутили барышню Алису до глубины бледной, тонко чувствующей несправедливость, души.

— Полноте, милостивый государь! — графиня Алиса подползла на коленях к Арлекину, смотрела гневно, но не забыла, что во взгляде должна присутствовать романтическая скромность средневековья. – Вы поступаете дурно, без надлежащего почтения к человеку.

Поверьте, моего вмешательства вы бы не узнали – я морально устойчивая благовоспитанная девушка, поэтому не вмешиваюсь в склоки, не присутствую в судах и на месте казни, – но то, что вы совершаете – нарушает гармонию, а без гармонии мы – ложь, неправда, потакатели низменным интересам Тамбовской черни. – Графиня Алиса задыхалась, бормотала тихо, опускала – стыдно за свой недевичий порыв – ресницы, приманивала бабочек на пальчики.

Арлекин мельком взглянул на барышню, в натужном волнении засмеялся, снова отвесил оплеуху Пьеро, затем – ещё одну – и продолжалась бесконечная череда оплеух – караван верблюдов в театральной пустыне:

— Двадцать восьмая оплеуха! Двадцать девятая оплеуха!

— Сударь, вижу, что время вас потрепало, и для шаловливого подростка вы слишком в возрасте – не выпадает для вас минута на игру в чехарду, но вы – судя по брезгливому выражению на деревянном лице каторжника – здесь главный, иерарх, Тутанхамон.

Остановите безобразие избиения, вы не Япония и Китай. – Графиня Алиса обратилась к деревяшке, ломала руки, кусала губки, укоряла себя тихим Оренбургским укором: «К чему я, чистая, скромная, ввязалась в склоки артистов?

Все артистки – балерины, а артисты – балероны; пиры у них, древнегреческие оргии – грязь брызгами запятнает мою честь – доселе не поруганную даже падением в канализацию».