Алхимия вечности

Тарин начинает подниматься по лестнице, скользя и хватаясь за перекладины, с горем пополам добравшись до вершины. Она приближается к кромке подъёмного крана, возвышающегося над тёмной водой. Удар сердца, я делаю над собой усилие и следую за ней.

На высоте ветер сильнее. Он хлещет мои волосы по лицу и заглушает шаги. Я чувствую неустойчивость в ногах, но полна решимости слезть вместе с ней.

— Тарин? — мягко окликаю я, достигнув девушки. В прошлом я бы её преследовала, а теперь надеюсь спасти.

Она резко оборачивается, её лицо выдаёт лёгкое удивление. Щеки запали, глаза широко посажены. Такая растерянная и милая в этот момент.

— Что тебе нужно? — спрашивает Тарин, обнимая себя руками.

Я медлю мгновение перед ответом.

— Ты собираешься прыгнуть?

Тарин вздыхает, её плечи опускаются.

— Разве тебе не всё равно? — слезы блестят в её зелёных глазах.

Я заглядываю в свою душу, желая произнести правильные слова. Но на ум приходят шестьсот лет банальности, поэтому я сосредотачиваюсь на вопросе, которые задала бы самой себе перед смертью:

— Надеюсь, у тебя серьёзные причины?

Она отворачивается от меня, и я следую за её взглядом на воду. Мерцающие огни центра Сан-Франциско, едва видимые через туман, похожи на Млечный Путь. Когда я была маленькой, мы с мамой лежали на траве позади нашего дома в Лондоне и записывали моё имя звёздами-точками, соединяя их в буквы. «Имя «Серафина» значит «ангел», — сказала она мне. — Разве ты не можешь быть написана на небесах?»

— У тебя есть семья? — спрашиваю я, подходя на расстояние прикосновения.

— У меня никого нет, — говорит она, ветер развевает волосы позади неё.

Я дотягиваюсь до её тонкого плеча, заглядывая в глубину зелёных глаз.

— И того парня в баре?

— Особенно его, — отчаянно произносит Тарин.

Я понимающе киваю.

— Ты не найдёшь комфорта в смерти. Это пустота. Это ничто. Если ты хочешь уйти в небытие, умирай. Если ты не хочешь быть одинокой, значит, ты все ещё жива. Значит, надежда есть.

— Кто ты? — спрашивает она. Ветер доносит её голос до меня.

Я думаю о своей неестественно длинной жизни — детстве в Лондоне, плавании в море на юге Франции, переезде в Сан-Франциско в 1960-х — и пробегаю по всем именам, начиная с Серафины и заканчивая Дженнифер. Я смотрю ей в глаза.

— Никто.

Она делает шаг от меня — и ближе к краю. Я смотрю на твёрдый блестящий тротуар сорока футами ниже.

— Тарин, — быстро говорю я. — Ты не можешь летать. Звёзды — не твои друзья. Спустись вниз. Вернись в бар. Найди кого-нибудь.

Она колеблется, прикусывая губу.

— Я не могу обещать, что не вернусь сюда позже.

— Хорошо. По одному решению жить за раз. Когда придёт время умереть — действительно придёт, — ты будешь знать.

Тарин подходит ко мне, и я кладу руку на её плечо. Впервые я вижу страх в её глазах. Хорошо. Страх пробуждает желание жить.

— Спускайся вниз, — говорю я ей, слегка подталкивая. И она идёт — её маленькие руки держатся за лестницу, — двигаясь медленно, пытаясь не упасть.

Я прикладываю руку ко лбу, наблюдая, как Тарин исчезает в туманной ночи. Когда она пропадает из поля зрения, выдыхаю сдерживаемый всё это время воздух. Две, если считать Клаудию. Это не сотрёт все те отнятые мной жизни. Но хоть что-то.

Я подхожу к краю, повторяя шаги Тарин. Если разбежаться и подпрыгнуть, то можно долететь до воды. Но сперва я, порывшись в сумке, достаю книгу Кира. Это знание умрёт со мной. Кожаная обложка, сияющие голубизной бриллианты. Напоминание о глазах Кира — я вижу их в каждом оттенке синего. Сегодня они льдисто-синие, словно заснеженный пик ледника. Но при первой нашей встрече их оттенок был совершенен. Насыщенный цвет утреннего предрассветного неба. Одним плавным движением я с силой бью книгой о металлическую платформу у моих ног, и замок отлетает.

Страницы плотного гладкого пергамента. Запах возвращает меня во времена, когда я сидела с отцом в его кабинете за работой с бумагами. С замирающим сердцем я понимаю, что гореть она будет долго. Отец рассказывал мне, что пергамент сделан из животной кожи — не из растительных волокон, как современная бумага. Вот почему книга-ровесница Кира до сих пор здесь.

Я вожу рукой по поверхности страниц. Беспорядочные обрывки латинского, греческого и староанглийского, несколько неизвестных мне языков, смешанные с астрологическими и научными символами: результат исследований алхимии Кира. На одной из них набросок двух людей, соединённых шнуром-пуповиной. Он был кропотливо заштрихован металлическими чернилами. Я знаю по себе, каково это: серебряная нить, соединяющая душу и тело.

Если мне не придать её огню, значит, я заберу её в море. Вода сделает своё дело: смоет все чернила. Прижимая книгу к груди, я жмурюсь, капли слёз скользят, вторя словам прощания — моему ковену[19], Инкарнации; Шарлотте; моей матери, которой я никогда не скажу «прощай» в первый раз. Я наслаждаюсь моментом, пока ветер гимном свистит сквозь подъёмный кран.

Я готова.