Алхимик. По следам Джордано Бруно

Ответом ему было глубокое молчание: те, кто не имел большого влияния, говорить боялись, а остальные, прежде чем сказать, долго думали. Но вскоре слово попросил Матео.

— Братья! Для чего мы собрались? Чтобы убить больше людей или чтобы найти способ укрепить Церковь и вернуть в ее лоно отступников? Мы видим, как каждая казнь приносит нам сотню врагов и уводит от нас тысячу друзей. Следовать ли нам и дальше столь неразумным путем? За последние сто лет миллионы верующих на севере Европы, в Малой Азии и Африке откололись от нас; даже в наших странах немалая часть аристократии, девять десятых интеллигенции, половина людей искусства повернулись к нам спиной. Говорю вам как член Церкви: если мы не уйдем с этой гибельной дороги, через пять-десять веков католиков останется совсем немного, но самое печальное, что дискредитирована будет не только Церковь, но и Иисус Христос, и все религиозные формы. Братья, одумаемся! Давайте перестанем сжигать безумцев, больных и тех, кто думает не так, как мы! Приостановите казни, обеспечьте лучшие условия для священников в далеких селениях, пусть даже в городах у нас останется меньше удобств! Пусть солдаты Святой инквизиции преследуют лишь разбойников на дорогах и пиратов, и вы увидите скорое возрождение Церкви!

— Бога ради, святой отец! Если мы последуем этим советам, нас самих сожгут еретики, а мои люди превратятся в обычную армию на службе у экономики, а не у Бога, — запротестовал Лонгин, бледный от сдерживаемого гнева; положение Матео и его слава не позволяли нападать на него в открытую.

— Лонгин, ты по долгу службы знаешь преступников и совершаемые преступления, ответь: разве пилигримов и одиноких священников убивают те, кто присягнул ложе?

— Нет, потому что таких мало!

— Ты знаешь, что это не так, Лонгин; их не так уж мало, во всяком случае, их хватило бы, чтобы убить или ограбить старика. Церковь сама стала для них врагом, но они — не враги Церкви.

По всему залу тут же распространился все возрастающий шум голосов, многие недоумевали, как Матео осмелился сказать такое. Пабло Симон сидел словно прикованный к своему стулу и, стиснув зубы, слушал этого исключительного человека, не сводя с него глаз.

Антонио как директор учебного заведения больше не мог сохранять спокойствие, и сквозь нестройный шум пробился его твердый и страстный голос.

— Я прошу критиков отнестись к отцу Матео терпимо и проявить уважение, ведь пусть я и знаком с ним лишь несколько месяцев, но знаю его как образец христианских добродетелей, которые всем нам могли бы пригодиться. Он чист, мудр и добр, но, как это ни печально, чрезвычайно снисходителен и слишком симпатизирует силам, направляемым врагом Бога. Братья-инквизиторы, я понимаю ваш праведный гнев, но ума не приложу, как может столь почтенный священник, как Матео, советовать сохранять бесстрастие, когда нужно быть предельно строгими и разом проучить всех этих порочных людей. Хотел бы я познакомиться с руководителями этой знаменитой страшной ложи и посмотреть, способны ли они проявить хоть малейшую добродетель и заслуживают ли хоть какого-нибудь прощения. По мне, так лучше сжечь их всех, даже если их станет больше, лишь бы они не оставались на свободе! Посмотрите на эту бедную девочку, Волюспу, которую превратили в Ипатию, жрицу какого-то дьявольского кровавого культа, если судить по этому проклятому имени — Ипатия, символу язычества и идолопоклонства!

Антонио сел, а Матео предпочел проглотить слова, чуть не сорвавшиеся с губ. Долгие часы тянулось совещание, на котором допускалось исходить лишь из одного мнения, и было решено подвергнуть девушку так называемому испытанию водой, поскольку, как говорили многие, свидетельских показаний, подтверждающих, что она связалась с колдовством, было мало. Пожалуй, самая мерзкая и жестокая пытка инквизиции из множества применявшихся ею состояла в том, что обвиняемого связывали, сажали в мешок, затыкали ему рот и бросали в реку или глубокое озеро; если несчастному удавалось несколько секунд продержаться на плаву, ему приписывали магические силы, потом вытаскивали его на берег и отправляли на костер. Если же он сразу тонул, то на этом месте читались молитвы, звучали песнопения, водружались религиозные символы, а когда доставали тело утопленника, следовало погребение по всем канонам, и родственникам торжественно объявляли об успехе операции.

Пабло Симон вышел, до смерти устав от подобного фарса, его разъедал бессильный гнев, он испытывал отвращение к напускному благочестию этих самых настоящих иуд.

Той же ночью, когда в ложе закончились официальные встречи, соответствующие ступени посвящения Пабло Симона, к нему подошел Матео и пригласил в свою келью. Как только они вошли, он сказал: