Алхимик (сборник)

«Я убил свою жену. Она плавает в ванне в этот самый момент. Ты можешь вызвать мне копов? Я никак не решу, куда звонить, «девять‑один‑один» или по основному номеру полицейского отделения. Или стоит дождаться понедельника и сначала позвонить адвокату? Как ты думаешь?» В конце концов он сказал:

– Пия держит лопату в сарае. Хочешь, чтобы я ее принес?

– Было бы здорово. А где Пия?

– В ванне.

Кажется, Гэбби только сейчас заметила халат Джонатана. Ее глаза расширились.

– Ой. Прости. Я не хотела…

– Это не то, о чем ты подумала.

Гэбби смущенно отмахнулась и отступила от двери.

– Не надо было вламываться к вам. Мне сперва следовало позвонить. Я не хотела мешать. Могу взять лопату сама, если скажешь, где она лежит.

– Э‑э‑э, хорошо. Можешь зайти через боковую калитку. Она в сарае, висит рядом с дверью.

Почему он не расставил все по своим местам? Для чего продолжил игру, изображая из себя человека, которым был несколько часов назад?

– Спасибо огромное. Извини за вторжение.

Гэбби развернулась и спустилась по ступенькам, оставив Джонатана стоять в дверном проеме. Он закрыл дверь. Хвостик Гэбби мелькнул в окне гостиной – она пробиралась на задний двор. Джонатан побрел обратно в ванную и уселся на край унитаза. Пия продолжала плавать.

– Никому нет дела, милая.

Он изучил окоченевшее тело и открыл кран, чтобы добавить горячей воды. Поднялся пар. Джонатан покачал головой, глядя, как вода течет в ванну.

– Всем плевать.

Люди умирали постоянно. И тем не менее живые занимались своими делами, совершали покупки и выкапывали камни на задних дворах.

Жизнь продолжалась. Снаружи по‑прежнему сияло солнце, и пахло сиренью, и был прекрасный день, и ему больше никогда в жизни не придется заполнять налоговую декларацию. Джонатан выключил воду. Его мышцы покалывало от нерастраченной энергии, как у нервного подростка, жаждущего солнца и действия. Это действительно был прекрасный день для пробежки.

Джонатан обнаружил, что в том, чтобы полностью разрушить собственную жизнь, есть приятный момент: наконец‑то он получил возможность наслаждаться ею. Пробегая мимо соседей, маша им рукой и выкрикивая приветствия, он размышлял о том, как мало они понимали в великолепии этого теплого весеннего дня. День оказался в тысячу раз лучше, чем он мог предположить, проснувшись утром. Последний день свободы был намного чудесней миллиона дней рутины. Невинным солнечные дни ни к чему. Он бежал, купаясь в теплом весеннем воздухе. Останавливался перед каждым знаком «Стоп», гарцуя на месте, упиваясь миром, в котором не изменилось ничего, кроме места Джонатана в нем.

Он словно вышел на пробежку впервые в жизни. Он ощущал каждое сладкое дуновение ветерка, обонял аромат каждого цветка и отыскивал взглядом каждого доброго человека – и все люди были прекрасны, и по каждому он отчаянно скучал. Он наблюдал за ними из невероятной дали – и тем не менее видел их с удивительной ясностью, будто смотрел в мощный телескоп с поверхности Марса.

Он бежал, и бежал, и потел, и ловил ртом воздух, и отдыхал, и бежал дальше – и любил все это. Возможно, именно так чувствовали себя буддисты. Возможно, именно к этому стремилась Пия в своих медитациях. К этому срединному чувству, этому знанию, что все преходяще, все искрометно и недолговечно. Быть может, этого вообще никогда бы не существовало, если бы не внезапная ностальгическая любовь, вызванная предстоящей потерей. Господи, как чудесно было бежать! Просто работать каждым мускулом и чувствовать удары ног о мостовую, видеть деревья с новорожденными светящимися зелеными листьями и в кои‑то веки ощущать, что осознаёшь все до крохи.

Он ждал, что кто‑нибудь заметит случившуюся в нем перемену, поймет, что он убийца, но этого не произошло. Он заглянул в «Севен‑элевен» и купил бутылку «Гаторейда», с улыбкой забрал у кассира сдачу, думая: Я убийца. Этим утром я задушил свою жену. Однако старик кассир не увидел алую букву «У» на челе Джонатана.

На самом деле, заглатывая зеленый электролит, он внезапно почувствовал, что почти не отличается от этого милого человека за кассой, в оранжевом жилете с логотипом магазина на спине. Ему казалось, что он мог бы пригласить сморщенного кассира к себе домой, где они достали бы из холодильника пару бутылок эля «Фэт тайр» или, если бы старик предпочел что‑нибудь полегче, «Пабст блу риббон», открыли бы водянистое пиво и отправились на задний двор, где улеглись бы на траву, впитывая солнечный свет, и в какой‑то момент Джонатан невзначай упомянул бы, что его мертвая жена мокнет в ванне, а старик кивнул бы и ответил: «Да, примерно так же я поступил со своей. Можно взглянуть?»

И они вернулись бы в дом и встали в дверном проеме ванной, изучая кувшинку Джонатана, и кассир кивнул бы задумчиво своей седой головой и предположил, что, вероятно, она желала бы быть похороненной на заднем дворе, в своем саду.

В конце концов, именно этого хотела его собственная жена, а она целыми днями пропадала в саду.