АЛЛЕГРО VIDEO. Субъективная история кино

Само же подразделение — как на подбор — выверено. А. Рогожкиным психологически безукоризненно роли распределены как во МХАТе: грозно-тихий флегматик Ибрагимов, паяц Мазур, брутальный Корченюк, конфликтная фигура — Жохин. (Никак не могу согласиться с (всегда) столь же блистательной, сколь и (иногда) неточной Т. Москвиной, утверждающей, что все здесь «на одно лицо». Вот уж чего нет, того нет. И не так-то они все просты в своей брутальности. В фильме кроме драматизма сюжетного, линейного, есть еще и драма победы «естественного отбора» человеческих свойств каждого из героев, осуществляемого в СА. В повадках конвоиров, и это очень точно дает почувствовать А. Рогожкин, то и дело мерцают и взбалмошная ребячливость, и чувство юмора, и здоровая практичность, и армейский «профессионализм», но все это — у каждого по-разному — словно разъедено аморализмом вседозволенности, мелкой тирании над ближним.

Любопытный герой. Он как бы несет на себе вериги дедовщины уже без видимого удовольствия, все эти игры ему как бы уже не к лицу, он осторожничает, поскольку его «сверхзадача» — вытравить понемногу из себя въевшееся в плоть растворенное насилие, он пытается мысленно приготовить себя к будущей гражданке, рано или поздно потребующей от него избавления от армейщины. Возможно, он мог бы предотвратить трагедию, но закон казармы напоследок, за несколько дней до ДМБ («Последний конвой!») втягивает Жохина сначала в общий блуд с подвернувшейся проституткой, в пьянку и издевательства над Хлустовым, против которых восстал, вооружившись пистолетом, Иверень.

Но и ему не удалось избежать расправы Ивереня.

Под несмолкаемый скрежет вагона, сопровождающий, как заигранная пластинка, течение фильма, произойдет страшное: обезумев, Иверень убивает всех: и Мазура, и Корченюка, и Жохина. Жизнь, обесценившись, сорвалась с орбит, игра в недолюдей обернулась «гибелью всерьез», достигла своего экстремистского апогея.

Он, Иверень, убил. Теперь он уравнен с другой свободой, не той, что обещана государством через два года, а той, что вдруг резко наступила с холодящей, знобящей внезапностью, с той свободой, о которой его просили заключенные, оцепенело наблюдавшие за кровавой расправой.

Потом убьют и Ивереня.

Рогожкин точно передаст эту сыровато-зябкую смертоносность ненужной «гражданки», когда Иверень бесцельно мечется по городу, как кошка, впервые, оказавшаяся на улице, одурманенная незнакомыми запахами.

Каждый шаг, который он делает, куда бы он ни ступил, ведет его к смерти.

Он упадет на каком-то из пустынных, как в войну, вестибюлей полночного вокзала, дважды подхваченный рапидом камеры, умрет с резким криком, последним свободным, бессмысленным, безотчетным криком.

Умрет совсем не романтично, не так, как Христос, волей режиссера привидевшийся ему, а грубо, жестко, бездарно. Упадет как бревно, как предмет, как ненужная, выброшенная, списанная государством за ненадобностью, вышедшая из игры вещь.

Сначала Ивереня принудили к убийству.

Потом он убил тех, кто это сделал.

Потом убили его, убийцу.

Не убий.

«Искусство кино», июль 1990

Не стреляй! «Кукушка»

— Существуют неизбежные каноны, как можно и как нельзя говорить о войне. Они были для вас препятствием при работе над фильмом?

— Разумеется, нет. Я не творец канонов и терпеть их не могу. Так как по образованию первому я всё-таки историк, поэтому пристрастно отношусь ко многим деталям, которые раздражают меня в отечественных фильмах о войне. Маленький пример: я часто в кино вижу, как немцы бегут в атаку наперевес с автоматами. Автоматом был вооружен только ефрейтор — командир отделения, все же остальные имели обычные пятизарядные винтовки или карабины. В принципе, это всё мелочи, но мне они важны. Вообще война — сложная вещь, противная. Я никогда не понимал войну прямого контакта. Ведь еще в конце девятнадцатого века люди воевали на расстоянии трехсот саженей. А затем это расстояние стало увеличиваться, увеличиваться… Самый свежий пример — «Буря в пустыне», когда американцы ближе чем на два километра к себе не подпускали. Технология войны диктует свои условия, а условия меняют ее суть. Хотя суть остается прежней — нет ничего более паскудного и гнусного, чем война.

— А почему об этой войне вы решили рассказать именно сейчас?