Аллея всех храбрецов

– У тебя понятия времён дикости. Потрясёшь и мигом загремишь. Не успеешь даже потрясти, как следует.

– Не смог товарища выручить?

– Не счёл. А тебя ждут.

Они обошли дом, поднялись на галерею второго этажа, и Пальцев толкнул дверь. И тут он увидел милое, испуганное за него, близкое и прекрасное лицо. Инга приехала.

Они не провели вместе в Яремче и четверти суток, однако, всё между ними было решено именно здесь. Она целовала его и плакала оттого, что встретились и от жалости к себе. Он уезжал ночью, она через пару дней в сторону Рахова.

– Мне тут нравится. Побыть здесь хочется.

– И мне казалось, тебе понравится.

– Уже нравится.

И она опять целовала его. А он думал, что кончилась его цыганская неустроенная жизнь, безответственно беззаботная, и теперь каждый шаг его – это не только собственный, но и совместный шаг.

– Он не поймёт, – говорила она о муже. – Не поймёт, что уходить можно не к кому-то, а от него…

– Никто не понимает этого. Это понятно, когда не ты.

А она плакала и целовала его.

Они гуляли улицей между буками, сидели на площади, смотрели на закат. Инга думала: «Там, за домами, за лесом, за горизонтом другие люди видят закат. В нём что-то радостное и ужасное, для всех, кто смотрит, и одинаковое».

Она говорила:

– Я хочу всё знать о тебе. Рассказывай.

– Я – вредный, не люблю, когда идут передо мной, я – жадный…

А она говорила: «Пойми, в Краснограде мне не жить». Он был счастлив, но подумал: «А почему, собственно, жертвовать отличной работой? Может, утрясётся всё?»

Метка от укуса на её ноге напоминал ему их историю. Инга выглядела разной. В первой встрече печальной хризантемой в тронутом морозом саду. В посёлке с Димкой – усталой и доверчивой. Недоступной после Москвы. И было страшно подумать, что если бы не вышло и не получилось.

– Смотри, – говорил он ей шёпотом.

У скамейки стоял в луже ножками маленький серый воробей, ловил клювом мокрые крошки, отдавал их воробьихе, суетившейся рядом на сухом.

– Отчего ты не звонил? – поворачивала она к нему счастливое и виноватое лицо. – Я ждала твоего звонка.

– Телефона не знал, не знал, как ты ко мне относишься?

– Стоило захотеть.

– Это кажется: стоило захотеть.

Он сорвал ей тогда одуванчик, жёлтый, как солнце, цветок.

Тем же днём состоялся неподалёку в общем примечательный чем-то разговор между Левковичем и Протопоповым.

– Всё. Можно ехать, – Протопопов был весел несмотря ни на что. – Пора подвести итоги. С рекламой у кафедры не вышло. Мы – на нуле и сорван семинар. И остальное – тоже негусто. Разве что отдохнули. Как вы?

– Я в полном порядке. Колдовские места, – отвечал Левкович, – Я даже поверил, что именно здесь решу фундаментальные общие уравнения.

– И можно поздравить?

– Куда там. Как бы не так. Не вышло в который раз.

– Понимаю. А я хоть достойного сотрудника для кафедры нашёл. Мокашова. Перспективного, с его работой по космическим лучам…

– Только вот что, Дим Димыч, я вам на это скажу, – перебил его Левкович, – Не хочу разочаровывать, но не верю в опережение космических лучей. По-моему это – игра воображения и чистый бред. Если и есть что-то в этой идее, то с точками Лагранжа, правда, с детекторами не космических лучей, а небесных тел, угрожающих Земле, и, может, средствами на них воздействия.

– Вот и приехали. Выходит, итогом – полный ноль.

– Выходит так.

Этим разговор и закончился.

– Левкович не был бы Левковичем, если бы не возразил. Лично мне проект Мокашова импонирует, а Левковичу я просто не поверила, – резюмировала позже Генриетта. – Обижен он и всё готов очернить.

В итоге каждый остался при своём мнении.

Он уезжал, и света на вокзале не было. Вокруг была южная темнота. Подошёл поезд, и по земле заскользили светлые пятна, точно рядом шёл призрачный поезд. В поезде он подумал о ней с беспокойством: как она теперь одна ночью пойдёт?

Было поздно, но выйдя на привокзальную площадь, Инга обрадовалась: «Москвичонок» Теплицкого стоял в единственном числе. Протопоповы уехали днём, перед тем галантно попрощались, и Генриетта шепнула: «Поверьте, вы – идеальная пара». А доцент Теплицкий, стало быть, здесь.

На переднем сидении было пусто, но в машине сидели. Она пробовала открыть дверцу. «Что? – грубо спросили её. – Что надо?»

– Вы не едете в сторону пансионата?

– Нет.

«Кто с ним? Вроде молоденькая официантка. Да, бог с ними. Она и так дойдёт».

Она шла, не боясь, но постепенно её покидало чувство отваги. Ночь была “выколи глаз”. Она не видела ничего. Словно нырнула в вязкую, непроницаемую темноту. Шла, как слепая, по каменистой дороге вдоль реки и по мосту, спотыкалась, вслушиваясь в звуки и холодея от ужаса. И когда, наконец, дошла до ресторана с его вечными цветными фонариками, возле водопада, разрыдалась от страха и боли, обиды и отчаяния на узеньком через водопад мосту.

Она прожила в Яремче несколько дней. Завтракала на открытой террасе. Представляла, как завтракал здесь до неё Мокашов.