Альма. Неотразимая

– Даже Фалконбридж, человек отнюдь не робкий, говорит, что беспокоится за вас.

– Фалконбридж! – восклицает Томас Кларксон с улыбкой. – Он сам вам это сказал?

Александр Фалконбридж служил хирургом на многих невольничьих судах. За несколько месяцев он стал для Кларксона важнейшим свидетелем. В начале его пребывания в Ливерпуле этот пылкого нрава здоровяк даже пытался быть его телохранителем.

– Улыбаться тут нечему, – серьёзно говорит Шарп. – Я приехал за вами. Мы поспим несколько часов, а затем я отвезу вас в Лондон.

– Здесь ещё много работы, – возражает Томас.

Шарп встаёт и начинает раздеваться. Он достаёт два пистолета и кладёт на полочку у кровати.

– Вы полезны нам, только пока вы живы, друг мой.

Шарп перенял обращение «друг» от остальных членов их комитета, которые относятся к религиозной общине, известной под именем квакеров. Квакеры – ярые поборники равенства. Для них даже слово «сударь» – уже знак подчинения, чего они избегают. Как уж тут мириться с рабством? Однако из-за отказа от любой иерархии они также запрещают себе официально участвовать в политике и потому вынуждены действовать иначе. Для того и был создан их комитет: влиять на британский парламент извне. Шарп и Кларксон, не будучи квакерами, служат им парой решительных рук и делают то, чего остальным не позволяют религиозные убеждения.

Но пока что обе эти руки лежат по разные стороны неширокой кровати в одних кальсонах. Лампу уже задули.

– Доброй ночи, друг мой.

– Доброй ночи.

Кларксон поверить не может, что ему предстоит делить постель с Грэнвиллом Шарпом.

Пятнадцать лет назад этот бесстрашный адвокат смог через суд добиться освобождения раба, который прибыл в Англию вместе с хозяином. Благодаря Шарпу вновь воскрес давний закон, согласно которому прибывший из колоний раб, ступив на английскую землю, становится свободным.

Но больше всего Томаса восхищает, какую роль Грэнвилл Шарп сыграл в недавнем деле судна «Зонг».

С этого корабля, следовавшего на Ямайку, сто тридцать два раба были сброшены живьём в море – на всякий случай, – потому что возникло опасение, что до прибытия на всех не хватит пресной воды. Владельцы «Зонга» потребовали от страховщиков возместить стоимость рабов, которых прикончил их собственный экипаж. Судья лорд Мэнсфилд, склонив голову на горностаевый воротник, принял сторону судовладельцев, заявив, что рабы в действительности были обычным грузом, как любые другие товары, и важно было спасти хоть какую-то часть.

– В точности как если бы потребовалось выбросить за борт лошадь, – уточнил судья и щелчком в сторону резных деревянных панелей избавился от невидимой лошади.

Слух об этом деле дошёл до Грэнвилла Шарпа. Он опротестовал приговор. И попытался обвинить экипаж в убийстве. Безуспешно. Но зато этот процесс впервые пролил свет на то, что творится на невольничьих судах.

Сейчас же Шарп похрапывает рядом с Кларксоном, размышляющим о том, что может сниться такому человеку. Сам Томас каждую ночь видит один и тот же сон. Он стоит за трибуной, готовясь наконец озвучить все доказательства. Смотрит на сидящих перед ним. Но когда открывает рот, оттуда выпархивает стая чёрных птиц.

В три утра он наконец засыпает.

Но когда Шарп встаёт на рассвете, Кларксона в комнате нет.

* * *

В то же самое время неподалёку, в Вултоне, Сирим едва успевает залезть на сеновал, набитый вязанками соломы. Девочка смотрит сверху на стоящего в дверях конюшни юношу с рыжими волосами. Он держит под уздцы лошадь. В проёме двери – холодный утренний свет. От лошади поднимается пар, как туман над ночным инеем. Они явно скакали галопом.

– Епифания…

Юноша зовёт её ласково. Сирим его ласковость настораживает. Откуда он узнал о ней? Ей велели никогда никому не показываться. О её существовании знают лишь капитан Харрисон и кое-кто из прислуги. Ей сказали, что, если кто-то её увидит, её похитят снова и отдадут злым людям.

Оставив лошадь на улице, рыжеволосый юноша входит в пустую конюшню. Накануне Сирим вывела всех вултонских лошадей на луга между прудом и лесом.

Он снова окликает её:

– Ты здесь, Епифания?

Внезапно ей захотелось откликнуться, спрыгнуть перед ним в солому. Сможет ли она прожить всю жизнь одна, не заговорив до самой смерти ни с кем, кроме животных? Она представляет, как спустя много лет, седая, нагибается до пола, поднимая лошади ногу, чтобы расчистить копыто. Она хотела бы оказаться рядом с матерью в Бусе, сидеть во дворе их глиняного дворца, среди ароматов жасмина. Хотела бы поговорить с Альмой, Ламом, услышать голоса других детей.

По ночам холодно. Ей дали обувь, но она не хочет её надевать. С утра она проходит в кухню, где ей наливают похлёбку. Иногда капитан наведывается в конюшню или на луга. Он научил её седлать лошадей. Он не бывает с ней груб, но есть в нём что-то надломленное, холодное, как камни на полу под соломой. В кухне говорят, что он больше никогда не выйдет в море. Все повторяют слово «меланхолия», которого Сирим не понимает. Однажды ночью было много шуму. Он выстрелил из охотничьего ружья в клавесин.

– Ты кто такой?

Томас оборачивается к спросившему.

– Томас Кларксон.