Альманах «Литературная Республика» №1/2013

Но, когда лучи ласкового Солнца согрели его, всю траву и землю вокруг, желудь снова успокоился и подставил им свое выпятившееся желто-коричневое брюшко, от чего оно стало даже поблескивать на солнце.

И именно этот блеск сыграл еще одну судьбоносную роль в жизни желудя: прилетевший из леса зоркий крепконосый дятел, только что нещадно долбивший кору неподатливого дуба, неожиданно налетел и клюнул несчастного желудя, расщепив его скорлупу.

– Извини! Это теперь твои проблемы! – поняв, что ошибся, простучал дробью по коре, возвратившийся на дуб дятел, при этом чуть наклонив головку набок и всматриваясь своими близко посаженными глазками вниз.

Но желудя он теперь не увидел, ведь от его же сильного удара тот отлетел еще дальше, упав в большую лужу, веками заполнявшуюся дождевой водой колею от гужевых повозок.

От этого же удара шляпка желудя слетела, обнажив белесую, не тронутую Солнцем, лысину, тут же скрывшуюся в мутной воде.

Какое-то время пролежав там без света и воздуха, желудь вдруг почувствовал, как по нему проехало тяжелое, обитое железом, колесо телеги, вычеркивая его из истории, втаптывая в глубокую, непролазную и несмываемую грязь. Но следом проехало и второе колесо, и с брызгами мутной жижи выбросило желудь из наезженной колеи в старую на обочине дороги, в которой он надолго и остался…

Через несколько недель, по весне, желудь дал дуба – из его чрева потянулся тоненький нежно-зеленый росток.

– У каждого – своя колея! – вскоре проскрипело колесо очередной проезжавшей мимо телеги.

Георгий Петров (г. Пашнёв), Москва

В снегах

(рассказ-быль)

А ты не ругайся, Анюта, не ругайся. Никакой я не пьяный, а так, выпивши. Ну и что из того, что Эрих не выпивал со мной? Он ни с кем не выпивал, а не только со мной.

Имею я право посидеть с ним в последнюю его ночь на этой земле? Скажу тебе прямо: имею! Все подтвердят, да и ты знаешь, что мы с ним в хороших отношениях, почитай, тридцать лет уже. Не всякие таким могут похвалиться. Друг ему я получился. Вплоть до того, что я именно его из вертолета выносил. А сюда кто его привез? А гроб без меня тебе бы сделали? Твердишь вот – сделали бы, да сделали бы… Нет! Не сделали бы.

Да что ты про зверопромхоз талдычишь? В столярке нашей без моего слова неделю бы сколачивали. А через меня – так за полдня. И доски, вишь, хорошие, сухие, и размер в самый раз. Вот то-то. И лапника для венков заготовил кто? Дух-то в избе какой пихтовый. И могилку помогал.

Ну, не серчай, Анюта! Недолго я. Поговорю вот. Мне ведь не привыкать к такому повороту, что он молчит, а я говорю. С Эрихом, когда целый сезон рядом охотились, так завсегда и было.

Как когда? Забыла уж? Да в тот год, как Терешкова полетела. У меня тогда враз три избушки сожгли, вот тогда с Эрихом и договорились, сошлись, взял он меня на свои угодья.

Так я и говорю, что у меня с ним так и было. Споначалу у нас с ним разговор кувыркался, как белка подбитая с кедра падает. Разговариваем, вроде, вдвоем же. А говорил я, считай, один. Потом привык я. Он только буркнет что-нибудь, хмыкнет, а то глянет, а мне и понятно все. Согласен ли он, не согласен, какая у него точка то есть зрения на все, о чем говорим.

Дай табуретку-то. Во, руку Эриха узнаю. Ладная какая – и легкая, прочная. Вот тут, рядышком с ним, и посижу.

Ну и пусть, что не брат он мне и не сват. А ты как думаешь – брат самый что ни на есть дорогой человек бывает, близкий самый? Не кровь ведь роднит, а это … как тебе сказать… душа близкая, вот. Родной мне Эрих человек через душу.

Понимал я его, ох как понимал. Даром, что он все молчуном. Он более, чем говоруны всякие, смысла в делах имел. На душу его через дела смотреть надо, через отношения ко всяким людям. Вот к тебе, к примеру. Успел он тебя обидеть? Обижал? Нет. А Октябрину хоть раз попрекнул? А дочку ее Ольгу? А собак своих Мару и Рахваса? Вот то-то. А видела ты еще кого, кто любил бы дитя, как Эрих сынка своего? Ну и сын у него был! Чистая ртуть, и все тут. А умный какой! Такие раз в сто лет рождаются.

Да. Через душу Эриха, через жизни наши схожие мы и стали с ним как родные. Посижу я тут рядышком. Не серчай, Анюта, не серчай. Да не клонюсь я, не клонюсь. Я тихо буду. Вот, гляди, свечка под образом не возмущает пламени своего. Значит – не пьяный я. А икону почему поставила? Христианин он был, говоришь? Ну, тогда ладно.

Так я про обиду, Эрих. Помучился ты за свою жизнь, ох и помучился. Жизнь тебя крепко на поворотах своих зацепляла. Теперь-то тебе легче. Вон и морщинка в переносице распрямилось, лицо посветлело вроде. Похоже, облегчение тебе наступило после такой-то жизни.

Вот все мы так. Живем и думаем: хорошо-то как, живем ведь. Другие, дескать, в землице уже, а ты вроде как живой еще. И не знаем, где радости больше – тут ли мытариться, от жизни чего-то ожидая, вроде манны небесной. Или упокоиться, вот как ты. Именно – как ты! Без болезней, без врачей наших коновалов, а разом, в одночасье, от сердца то есть. Почитай, на работе прямо, как в газетах средка пишут: при исполнении.