Альманах «Литературная Республика» №1/2013

Если произведение УЖЕ написано, его принятие или отрицание с оценочных позиций, и тем более – примитивного «безвестный известному не ровня» имеет смысл только в части игнорирования такового, но не в плане выработки дальнейших критериев. Факт литературы неизвестный – не-влияющий, но отнюдь не отсутствующий. Влияние, а не его природа, независимо от характера такого влияния – вот что является критерием литературы КАК СОЦИАЛЬНОГО. В литературном плане такой критерий неприменим. Иначе поэт и поэзия утонут в явлениях, ими представляемых. Безвестный Иванов подчиняется тем же законам творчества, что и другие, независимо от степени их известности и иного внешнего. Литературоведение как анализ не может исходить из того, что и когда опубликовано. Факт литературы относится ко времени его написания, а не выявления. Большая часть стихов Артюра Рембо была обнаружена и оценена соответствующим образом в 1910-гг., но является фактом культуры 1870-х, и более того, поэзией, независимой от явлений 1870-го и 1910-го гг.

Клевета на общество поправима, если вообще анализ, даже злонамеренный, можно называть клеветой. Клевета на человека с малым положением опасна для общества, ибо превратности единицы предоставляют врагам общества аргумент для произвольного давления на него. Но, как мы видим, номенклатура легко научилась обходить эту ловушку, ставя во главу угла тех, кто ей удобен. В 1980-х – и ранее 20-летних поэтов «уничтожали вивисекционно-прозекторским способом» – по словам Сергеева. Да, первая искорка поэзии, проросшая в той или иной душе, разбивалась о литературную практику «работы с молодыми», когда спустя полгода поэт получал ответ в несколько строк – не только заведомо лживых, но часто даже не по теме. Но страшнее этого была ложь субординации. Она объявила единственно существующей реальностью не только действительность, исходившую от политического режима, но и модные установки негласной формальной оппозиции. При таком раскладе юные Прометеи зачастую стыдились даже представить свой огонь на суд непреложного, как им казалось, общества. Нередко этот огонь выставлялся на суд не общества, а отдельных его представителей на уровне междусобойчика, считавшихся «разбирающимися», ибо отнимать время у приличных людей подло – кто я такой, пусть заранее скажут, чем меня раздавит общество. И предательство бурьяна цвело и на уровне тебя и меня.

Это делалось потому, что изначальная искренность вместо явления не могла быть принята союзом партократов и фрондеров – советского хорошего общества, в котором полная победа социализма на глубинном уровне, уровне личности обернулась властью ярмарки тщеславия, и уже не могла объять даже явления, не говоря о поэтах и поэзии. По советскому мифу, при «коммунизме» принуждение заменяется самоорганизацией, внешнее принуждение переносится во внутреннее веление. И бурьян, принявший в свое внутреннее советские ценности, выстроил свою систему принуждения помимо официальной на основе ярмарки тщеславия. Ее базой стал все тот же стереотип о «безликом активном еврее» и «еще более безликом русском – советском верноподданнике». Эта система имела практику слежки, сыска и подавления – фактического уничтожения «не тех» талантливых детей в пользу талантов, отобранных ярмаркой тщеславия, которые, в свою очередь, становились объектом негласной педофильской ауры советского хорошего общества. Вокруг детских и взрослых изданий, имевших страничку детского творчества, крутились «кристально честные» лжецы и циники. Эта система брала на щит ряд поэтов начала и 1-й пол. XX в., отдавших или якобы отдавших дань полуобывательским-полуинтеллектуальным националистическим представлениям. В условиях отсутствия гласности полемика очень часто шла «в маске». И что показательно – и против «оппозиционеров». В 1985 г. Юрий Кузнецов опубликовал в «Литературной учебе» статью, обвиняющую Ахматову, Симонова и других в «нерусском подходе к теме любви». В чем соль? Поэты, подвергшиеся критике со стороны Кузнецова, были условными «опознавательными знаками» «оппозиционеров». И потому статья де-факто была направлена не против данных поэтов, а против доминирования лжи как средства субординации. И эта ложь субординации оставляла везунчикам медленно распадаться, быть уважаемыми, но в целом бессильными вельможами. Беспредметный характер не только советского официоза, но и негласной, сопутствовавшей ему оппозиции, прикрывавшейся им в силу его беспредметности, весьма условно выбирал предполагаемую смену – номенклатурных капитанов советской литературы.

Договаривались о полной непригодности русских к творчеству, противопоставляя им, например, украинцев, белорусов или кого еще – совсем в унисон планам мировой элиты.