Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Нет, говорят им, он живет напротив, в том маленьком доме. Ах, удивляются пациенты, неужели? А иногда они и вообще ничего не спрашивают, а просто уходят. Никто не поверит, какие убытки я терплю из-за этих новостроек, говорит отец маме и нам, но переезжать не хочет, потому что на это у него никаких сил нет. А у нас теперь песочницы нет. Когда мы услыхали, что у нас ее забирают, мы ревели от злости, но это тоже не помогло. Забор просто взяли и перенесли, а через наш сад, прямо по нашей песочнице проложили дорогу, чтобы люди из этих новых домов могли в свои квартиры заходить. Сейчас из наших окон только эту дорогу и видно, а песочница пропала. И еще у нас пропали: один клен, один орех, одна клетка для нашего зайчика Пушка, которого папа каждый год покупает, а в этом году не купил, потому что ему побегать негде. Эти дома нам вообще все небо заслонили, и нам не видно, надвигается гроза или нет, и не знаем даже, какая завтра будет погода и будет ли вообще, так отец говорит. Зато на нас теперь сыплется печная сажа из труб тридцати восьми квартир, и поэтому нашей бедной маме, она сама так говорит, приходится все по два раза в стирку отдавать. Над нами живут рабочие с кирпичного завода, они все из большого города переехали, и у нас им тесно кажется. Да и трений с ними тоже не избежать из-за того, что один другому сказал и чего не говорил, сокрушается отец уже сейчас.

В тот день, когда к господину Вейльхенфельду приехал катафалк, мама вечером спускает жалюзи, но света не включает, а, наоборот, мы долго сидим в темноте. Перед домом все время слышатся какие-то шаги, но, наверное, нам это просто кажется. И про ужин тоже мама совсем забывает, хотя уже пора. Мама, говорит моя сестра, она маленькая еще, а как же ужин, но мама ей не отвечает. Она садится в кухне на стул, но не вяжет, руки опущены, и их становится почти совсем не видно, потому что сумерки сгущаются. Может быть, она задремала, а может, и еще того хуже.

Мамочка, кричит сестра, свет, включи же свет!

Мамочка, кричит она, где ты?

Тут, говорит мама, где же мне еще быть. Здесь я, конечно, здесь.

И поднимает руку, совсем как в школе, чтобы сестренка увидела.

И пытается встать, хочет пройти по кухне и включить наконец свет, но как будто опять забывает. И только когда ее рук и лица совсем уже не видно в темноте и отец, вернувшись с визитов к больным, начинает стучать в прихожей своей ненастоящей ногой, мама встает и включает свет. И потом накрывает на стол, но есть никому не хочется. Берите же, говорит мама и пододвигает нам тарелки, но отец качает головой и говорит: Не сейчас, потом, может быть. И еще очень много времени проходит, и он берет кусок хлеба, разрезает его пополам, но ничем не намазывает, а поднимает ножик и вскрикивает: Помяните мое слово, не то еще будет.

А что еще будет, спрашивает сестра и оглядывается на дверь.

Будет то, чего не миновать, говорит отец, но что же именно, он нам сказать не хочет.

Тогда мама кладет обратно в корзинку хлеб, который она после отца взяла, даже не разрезав, и тоже говорит, но совсем про другое. Что в другие времена такому знаменитому философу, как господин Вейльхенфельд, полагались бы торжественные похороны, а на них или немного погодя его ученики и домашние предпочли бы смерть, потому что не смогли бы жить без него.

А почему не смогли бы, спрашиваем мы.

Да уж потому, говорит мама.

Так ведь он же был один как перст.

Неважно, говорит она.

Ты про это говорил только что, спрашиваем мы отца.

Во всяком случае, отвечает отец, есть мне совершенно не хочется, пойду прилягу. У меня сегодня был очень тяжелый день. Он встает и идет в комнату, где он пациентов принимает, хотя ничего не ел сегодня и, наверное, не будет уже.

Да ты ведь совсем ничего не ел, кричит мама вслед, так ни к чему и не притронулся.

Да-да, говорит отец, закрывает за собой двери и, наверно, ложится. И когда он уже прилег, сразу становится так тихо-тихо, хотя он и не кричал вовсе.

Значит, раз господин Вейльхенфельд умер, то теперь и фрау Абфальтер тоже умрет, спрашивает сестра маму.

Нет, отвечает мама, эта не умрет. И убирает ужин, колбасу, сыр в кухонный шкаф. И мы за ней ходим от стола к шкафу и обратно и выспрашиваем, что же отец по правде имел в виду, когда сказал, что еще и не то будет, но мама нам этого не говорит. Может быть, сама не знает, а может, просто нам сказать не хочет. А когда она укладывает нас в постель и укрывает одеялом и я спрашиваю, как это они предпочли бы смерть, то мама только рукой машет.

Ах, это неважно, говорит она.