Альманах «Российский колокол». «Новые писатели России». Литературная премия М. Ю. Лермонтова. Выпуск №4

Шабалкина качалась не только когда ей плохо, но и когда смотрели телевизор. Мы чаще всего, усевшись кучкой на холодном полу, смотрели очередную серию мексиканской новеллы – сначала «Богатые тоже плачут», а затем «Просто Марии». Анька всегда садилась на мягкий стул. Он стоял у окна почти рядом с «ящиком». Никто из детей не садился на ее «трон»: истерика старосты лишала нас просмотра.

А видеть до тошноты надоевшие, облупившиеся стены комнат никому не хотелось.

Во время просмотра телевизора мы ненадолго отвлекались от жестокой реальности. По мановению волшебной палочки переносились в яркий красочный мир киногероев, плакали и радовались вместе с ними. Анька, спасаясь от действительности, уходила в построенный собственными силами мир. Качалась сначала медленно, затем все быстрее до тех пор, пока не заканчивалась очередная серия «мыльной оперы».

Один раз Нина Ивановна, воспитатель со стажем, одинокая пожилая женщина лет пятидесяти, решила взять сиротку на выходные к себе погостить. Жила она в небольшой уютной двухкомнатной квартирке на первом этаже десятиэтажного небоскреба.

Гостья ощущала себя не в своей тарелке в домашней уютной обстановке. С открытым ртом и широко распахнутыми глазами бродила Анька из комнаты в комнату, делая новые и неожиданные открытия для себя. Объектом ее внимания были, на первый взгляд казалось, привычные для нас вещи. Кастрюльки на газовой плите, мягкие и чистые ковры. И главное – тишина. Было жутко дико!

Как известно, аппетит приходит во время еды. Нигде она еще не видела такое количество вкусной пищи! Больше всего Аньке понравились настоящие домашние котлеты. Это не то, что в детдоме! Не котлета, а резина – не разжуешь. В первый раз в жизни Анька наелась до отвала. Болел живот. Ну, ничего! Это не на всю жизнь!

Запах чистого белоснежного белья вызвал у нее дрожь. Мертвая тишина пугала ее. Не было привычного шепота, суеты и скрипа заржавевшей кровати. Гостья привычно качалась, сидя на большой широкой постели. Целая палитра разнообразных чувств волной захлестнула ее! Громкий отчаянный плач пронзил тишину! Нина Ивановна, немного шокированная поведением своей воспитанницы, сидела рядом, пыталась ее обнять. Как раненный зверь, вырывалась Шабалкина из теплых, материнских рук, глотая горькие слезы, кричала: «Не могу я здесь больше! Не могу!» Напоив сироту чаем с успокаивающей микстурой, Нина Ивановна не спала. «Бедняжка!» – думала женщина.

В понедельник откровение Нины Ивановны стало предметом обсуждения. Говорили все, особенно врачи в медпункте.

Острая боль пронзила меня. Вернуться в постель не могла – не пускали. Сколько так пролежала? Не помню, полчаса, может час.

Вдруг послышались твердые, быстрые шаги. Все бросились по койкам врассыпную. Полоса света стремительно расширилась, обняла и, казалось, согрела меня. Уборщица включила свет. Он на миг ослепил.

– Да батюшки, да ты что! О Господи! Кто ж тебя так? Сволочи!

На следующий день, помню, было воскресенье с острой болью в животе меня увезли на «скорой». Поликлиника находилась от нас недалеко – через дорогу. Новый декабрьский день девяностого года встречала в больничной палате. Открыла глаза. Желтые стены больничной палаты мрачно смотрели на меня. Белый халат. Молодая женщина приятной внешности склонилась надо мной. Странный разговор: родить сможет или не сможет. Недоумевала, как связаны острая боль внизу живота и роды. Как потом выяснилось, цистит.

Этот день Анька Шабалкина не выходила из палаты, не слезала с постели. Целый день она сидела и плакала. Первый раз на людях плакала навзрыд. Окружающие шокировали ее слезы: староста раскололась. Ее ничуть не удивило, что эти убогие, эти маменькины дочки все свалят на нее и припомнят все-все-все обиды. Иного она от них не ожидала, но воспитатели!.. Если они воспитатели, они же должны были понять, что кто-то должен был приучить этих убогих к порядку, кто-то должен научить их, как сделать так, чтобы тебя любили. Она их учила, и даже любила – тех, что были послушными…

Сколько дней провела в стенах больницы, не помню. Все они были долгими и скучными, как очередь в магазине. Врачи и больные словно призраки слонялись по темному коридору. Я плакала день и ночь. Опасаясь за мой рассудок, врачи кололи снотворное. После укола куда-то «улетала». Сколько времени умещалось в провалы памяти – дни или часы?..

Отец приехал на машине, забирать домой на зимние каникулы. Его не пустили. Через маленькое окошечко в железной двери я первый раз увидели его слезы! Два года прошло с тех пор, как папы не стало. Царство ему Небесное! Слезы мужчины всегда трогают до глубины души! С опаской оглядываясь по сторонам, я тихо сказала:

– Не плачь! Лучше забери меня отсюда! От противных уколов голова трещит!

Отец, ощущая на губах, дрожащих от холода, солоноватый вкус собственных слез, прошептал:

– Лапочка моя! Я вытащу тебя из этого кошмара!