Альманах всемирного остроумия №1

Молча внимали разбойники импровизации. Угрюмые, суровые лица их прояснились. Быть может, предсмертная молитва Страделлы пробудила в сердцах их нежные ощущения, заглушенные буйной жизнью; быть может, они вспомнили о тех прекрасных днях молодости, когда совесть их была чиста, когда не пробудившиеся еще дикие страсти не ввергли их в бездну преступлений. Певец умолк и с покорностью опустил голову.

Никто не прерывал молчания. Разбойники переглянусь; казалось, никто уже не дерзал нанести смертного удара гениальному певцу. Наконец, один ив них подошел к Страделле и коснулся плеча его. «Встань, – сказал он взволнованным голосом, – Господь услыхал твою молитву. Иди с Богом».

* * *

В небольшом итальянском городке Бергамо был оперный театр, имевший очень посредственных певиц и певцов, но превосходных хористов. По крайней мере большая часть последних сделалась впоследствии знаменитыми певцами, музыкантами или композиторами. Донзелли, Сривелли, Теодор Бианки, Мори, Дольчи начали свою карьеру тем, что участвовали в хорах бергамского театра. Между ними был тогда один молодой человек, очень скромный и очень бедный, но любимый всеми. В Италии оркестр и хоры получают не слишком большое вознаграждение, а потому иногда случается, что, зайдя в лавку сапожника, вы узнаете в хозяине, первую скрипку оркестра, а в работниках – тех музыкантов, которые вчера вечером в театре разыгрывали пред вами какую-нибудь оперу, кто на кларнете, кто на гобое. Таким образом и молодой человек, о котором мы говорим, для поддержания себя и своей матери с обязанностями хориста соединял еще другие, хотя более скромные, зато и более доходные: он был просто портной. Однажды он принес к знаменитому певцу Нозари новые панталоны. Артист посмотрел на него пристально и спросил: «Я, кажется, видал где-то тебя прежде?» – «Очень может быть, сударь, что вы меня видели в театре: я хорист здешней труппы». – «Хорош ли у тебя голос?» – «Не слишком, сударь: я с трудом могу взять sol. «Посмотрим, – сказал Нозари, подходя к фортепьяно, ну, давай-ка сюда твою гамму». – Хорист повиновался, но, дойдя до sol, он должен был остановиться. – «Ну, скорее! бери 1а!..» – «Не могу, сударь…» – «Возьми 1а, говорят тебе!» – «La, la, la». – «Теперь si». – «Но, сударь. – «Бери si, чорт возьми, или я тебя…» – «Не сердитесь, сударь, я попробую. La, si, la, si, do!» – «Ага, видишь, – вскричал Нозари с торжествующим видом. – Ну, теперь, мой милый, слушай, что я тебе скажу: обрабатывай свой голос, трудись, учись, и ты сделаешься первым тенором Италии». Нозари не ошибся. Бедный хорист, который для своего дневного пропитания должен был шить панталоны, впоследствии имел около двух миллионов франков состояния и назывался Рубини[109].

* * *

Однажды Бальф[110], состоя басистом при парижской итальянской опере, находился на вечере у графини Мерлен, известной во многих отношениях в литературном и музыкальном мире. Увлеченный настоятельными просьбами гостей, Бальф сел за фортепьяно и пропел знаменитую арию из «Севильского цирюльника» «Largo al factotum». Ария эта была коньком Россини, – никто не пел ее лучше его, и Бальф, зная слабость маэстро, никогда не соглашался исполнять ее в частных домах; в этот же вечер он не полагал встретить Россини и решился на трудный подвиг. Едва окончил он, как Россини, незаметно вошедший во время пения, бросился обнимать молодого артиста и, взяв его за руку, громко произнес: «Вот единственный соперник мой, он один понял меня».

* * *

Известный композитор Мишель Бальф в молодости своей был певцом при Миланском театре и ставил на сцене одну из своих опер «Генрих IV» (Enrico IV). Первый скрипач того театра был один из тех стариков, которые, будучи убеждены в собственном достоинстве, верят в талант только тогда, когда он развивается посредством долголетней опытности. Постановка оперы, написанной молодым певцом, была не по сердцу музыканту и, при первой же репетиции он отказался играть. «Но что же вводит вас в затруднение?» – спросил Бальф, бывший на сцене. – «Я решительно не понимаю вашей музыки, – отвечал ему скрипач, – или вы ошиблись, что было бы непростительно, или переписчик переврал». – «Позвольте посмотреть». – «Смотрите и скажите, может ли человек играть подобную шваль!» – возразил старик, протягивая композитору свои ноты. Бальф взглянул на них и улыбнулся. – «Хорошо, – сказал он, – я сыграю пассаж этот за вас, а вы спойте мою арию». Бальф вскочил в оркестр, взял из рук удивленного музыканта скрипку и начал играть. Раздались громкие рукоплескания; все присутствовавшие нашли, что не только музыкант не прав, но что даже место это заключает в себе дивную гармонию. – «Вы видите, – прибавил композитор-виртуоз, – я сдержал слово, я исполнил вашу обязанность, извольте же теперь исполнить мою». Пристыженный музыкант отказался от пения. Происшествие это произвело на бедного скрипача такое сильное впечатление и так живо затронуло его полувековое самолюбие, что, возвратившись домой, он слег в постель и умер через несколько дней.

* * *