Алмаз. Апокриф от московских

А партийные сто миллиардов с подачи вечного главбуха Митрофании были прокачаны через мировую банковскую систему на государственном уровне. Реально на это способны были только две державы: США и Великобритания. Если учесть, мягко говоря, не очень дружественные отношения московского и лондонского комьюнити, то остается только один реальный герой этой эпопеи – Superman. Лояльно настроенное нью-йоркское комьюнити сделало для московских нетрадиционных потребителей все, что было по плечу самой мощной организации. А новая смертная власть продолжала метаться и нанимать для поиска партийного общака подозрительные иностранные конторы, услуги которых при полном фиаско обошлись казне еще в полтора миллиона долларов.

Глава 6 1994 г. Москва, криминальная обстановка

Улице Герцена было возвращено название Большая Никитская в честь вернувшегося в ее лоно Большого Никитоса, чье имя она и носила изначально. Большим Никитосом велел называть себя теперь бывший боярин и бывший монах Никита Романович Захарьин, сдавший пост ответственного секретаря московского потребменьшинства и возглавивший теперь группировку Чертольских, которая крышевала зеленхозы – предприятия по переработке партийных миллиардов. Зеленхозам отряжены были бойцы, обеспечивающие безопасность высадки «зелени» в грунт на потаенных «клумбах» Москвы. «Зелень» должна была прорасти в срок и дать обильный урожай валюты. У крыльца штаб-квартиры московских зеленхозов в Трубниковском переулке топтались с переговорными устройствами опутанные слуховой гарнитурой, словно заминированные, добротно одетые господа и руководили погрузкой и разгрузкой коробок из-под ксерокса. В смысле бумажных денег комьюнити шиковало. Большой Никитос, в эйфории нахлынувшего изобилия, желал заказать себе на обед невиданное блюдо – нобелевского лауреата, да московских в тот год опять не случилось.

И все-таки с органикой дело обстояло не очень. Московская плоть вновь мутировала. Кто был никем, тот становился всем. Как и семьдесят лет назад. И выдавал обманщиков только состав крови. «Белые» и тогда были куда вкуснее и уж точно питательнее «красных».

– Прикинь, – жаловался Бобрище Уару, – братва на раене голодает…

– Постятся, что ли?

– Не, реально! А тут – раз! – такой я, типа… Фрик с плеером.

– И что?

– Одно пиво в крови! И тестостерон, – махнул рукой сокольничий. – Скоро бандитствовать пойдут, – предрек он.

– Радуйся, что мы не мозги пьем. Сколько их утекло… Сами с голоду подохли бы. И чего тебя вообще в спальные районы понесло? Приличный корм только в пределах Садового кольца нынче остался.

– В пределах Садового кольца только и слышно: баксы, факсы… С души воротит. А к хорошему продукту близко не подойдешь – его целый взвод охраняет. Да и стремно, сам знаешь. От снайперской пули или взрыва никакой взвод не убережет. Пока восстановишься, то, се, в больнице обалдеют, когда кровь на анализ возьмут. Того и гляди – в диссертацию попадешь.

– Какие диссертации, дружище? – пожал плечами Уар. – Доктора нынче в палатках китайщиной торгуют. Хирурги в ночные сторожа подались!

– Заметь, – отозвался сокольничий, – хорошо, что не ночные сторожа – в хирурги. Плоть нынче пробует себя во всем. Дилетанты прорвались во все отрасли.

Бобрище оказался прав: в смысле бандитского беспредела 1994 год стал рекордным. За год по статистике в столице произошло пятьсот заказных убийств. Такой цифры в истории криминального мира еще не было. В столице шла новая бандитская война. Пришлая плоть яростно делила Москву. Невозможно было пообедать в относительно приличном для того времени ресторане, чтобы «на десерт» кого-нибудь не расстреляли за соседним столиком. А уж припарковаться у дорогого авто – и говорить нечего. Опасней, чем стоять под стрелой с подпиленным тросом.

Николенька Трубницкий, сунувшийся было в новую милицию, скоро очумел от вала преступлений и отчаялся везде поспеть и все раскрыть (а кроме него, почти некому было), но пока еще стоял за деревом – за старой липой – при совершении каждого преступления в Москве. Придя в отдел, который он мечтал переименовать из «ОТ-дела» в «К-делу», он заводил очередное «Дело», складывал документы в папку и водружал ее на полку. Шкаф ломился, и очень скоро места в нем не осталось. Тогда он стал использовать все горизонтальные поверхности кабинета, а потом и всего отдела. И вскоре в отдел нельзя было войти. Николенька и не входил больше. А просто переходил от одной старой липы к другой и записывал увиденное стенографическим письмом прямо на коре дерева. Нет такой старой липы в Москве, которая не была бы свидетелем преступлений. И все – исписаны. Зато единственный купленный Большим Никитосом в те годы компьютер достался именно Трубницкому. И дело пошло. Как только память новомодного агрегата иссякала, выходил новый, усовершенствованный. И вновь заполнялся описаниями московских безобразий переходного периода. Если бы компьютер был живым, он навсегда утратил бы веру в человечество и, пожалуй, окончил бы свою жизнь посредством суицида.