Алмаз Чингисхана

Степь, как будто признав в мужчине и девушке прекрасных наездников, стала чаровать собою, настраивать на созерцательную задумчивость, словно желала подчинить их волю и навсегда удержать на своих просторах. Борису чудилось, она дышала покоем и уверенностью, покоряя какой-то непостижимой силой. Гибли народы и цивилизации, где-то выкорчевывались неприступные леса, осушались болота, создавались новые государства и новые цивилизации, некоторые вскоре погибали, как и многие до них, а степь оставалась такой же первозданной, какой была и две тысячи лет назад, и десять и, Бог знает, сколько еще. Она не позволяла человеку укротить себя. И правила отношений с собой объявляла такие же, какими они были в давным-давно минувших веках.

Внезапным побуждением Настя отпустила поводья, с наклоном потянулась к кожаной дорожной сумке у левого колена. Поочерёдно вынула, не спеша надела пояс из золотых пластинок с жемчужинами, браслеты из драгоценных камней, затем обеими руками пристроила диадему на буро-чёрных и коротко остриженных волосах. Глянула из-под руки на Бориса, и тому показалось, что он увидел ее впервые. Голосом, какому не может отказать мужчина, она с игривыми огоньками в зрачках попросила его надеть то, что он захватил из сокровищницы Чингисхана: индийский кинжал в ножнах на золотой цепочке, украшенный изумрудом на рукояти, и боевые наручи с блеском драгоценных камней.

Он был в протертых, ниже колен рваных штанах. Рубаха на ней тоже была местами разорвана. Но с диадемой на голове, она красиво выпрямилась в седле, приподняла грудь, и природные красота и стать девушки и её мужественного спутника, подчёркнутые древними украшениями, как будто размыли время и переместили обоих в другие столетия. Гордая дочь царицы амазонок, смиренная просыпающейся женственностью, уводила степью в свой дальний стан неукротимого скифского вождя.

Позади них послышался беспорядочный топот копыт приближающихся лошадей: одной под наездником и других, которые бежали сами по себе. Борис остановился, неторопливо развернул недовольно фыркнувшего скакуна. Между дальними холмами сначала показалась только голова подьячего. Напуганный страхом отстать и потеряться, он с помощью плётки и поводьев заставил тонконогое степное животное мчаться за ними так, как позволяла рана на ноге. Кобылу Мещерина и жеребца Ворона он отвязал, чтобы не мешали, и они неслись в стороне, а когда завидели двух всадников, ускорили бег и опередили его.

Очертания высоких гор едва просматривались, обещая пропасть из виду, если путники отъедут дальше. Как будто на прощание, Борису в последний раз отчетливо вспомнился живой Мещерин.

... Мещерин, Настя и он сидели на мрачной, укрытой тенями ровных стен площадке. Справа была пропасть с ее глухим утробным ворчанием. У противоположной, восточной стены, где был выход к горному склону, терпеливо стояли держащие оружие воины и старшие сыновья главы рода племенных вождей. До появления солнца и тени креста было довольно времени. Пленники утомлённо привалились спинами на испещрённую паутиной мелких трещин западную стену, и Мещерин опять спросил его, негромко и с каким-то болезненным желанием узнать правду.

– Зачем ты бежал из Пекина?

Чувствовалось, ответ беспокоит Мещерина. И он сказал ему; неохотно, но сказал.

– Наложница императора родила сына... – К его удивлению, признание далось легче, чем ожидал, как если бы оно стало лишь воспоминанием о мрачном сне. – Император решил, что ребенок похож на сотника личной охраны.

– На тебя? – живо глянул на него Мещерин. Поняв, что больше об этом ничего не услышит, перевел взгляд куда-то за пропасть. Потом шёпотом произнес себе под нос. – Судьба? Или Рок? – И громче, но только ему объяснил, что подразумевал под этими словами. – Без тебя я бы сюда не добрался. Ты замкнул круг событий, предназначенных для меня...