Алмаз раджи (сборник)

– Аминь, – с глубокой серьезностью произнес Флоризель. – Я убил змею.

– Господи помилуй! – вскричал сыщик. – Что вы наделали? Теперь я погиб!

– Думается мне, – с улыбкой возразил принц, – что вашей погибели позавидовали бы многие состоятельные люди.

– Я так понимаю это, ваше высочество, – сказал сыщик, – что вы все-таки попытаетесь подкупить меня?

– Оказывается, иначе поступить нельзя, – отвечал Флоризель. – А теперь – в префектуру!

Вскоре после этих событий было скромно отпраздновано бракосочетание Фрэнсиса Скримджера и мисс Венделер, причем принц Флоризель был на этой свадьбе шафером. Братья Венделеры, дознавшись окольными путями о том, что случилось с алмазом, затеяли большие водолазные работы на Сене, поглазеть на которые собираются толпы зевак. Впрочем, их расчеты оказались ошибочными, и поиски ведутся совсем не там, где следовало бы. Что касается принца Флоризеля, то эта высокая особа, сыграв свою роль в повествовании, исчезает со страниц этой книги.

Но если читатели настаивают, я могу им сообщить, что недавняя революция, разразившаяся в Богемии, свергла его с престола ввиду почти постоянного отсутствия и пренебрежения к государственным делам. Теперь его высочество держит на Руперт-стрит табачную лавку, клиентуру которой составляют почти исключительно эмигранты. Я тоже заглядываю туда покурить и поболтать, и нахожу его все тем же великим и мудрым человеком, каким он был и в дни своего благоденствия. Стоя за прилавком, он сохранил свой величественный вид и выглядит истинным богом-олимпийцем.

Впрочем, сидячий образ жизни мало-помалу начинает сказываться на размерах жилетов принца, но это не мешает ему оставаться самым красивым торговцем табаком в Лондоне.

Странная история доктора Джекила и мистера Хайда

История двери

Мистер Аттерсон, нотариус, казался суровым, его лицо никогда не освещала улыбка; говорил он холодно, кратко, скупясь на слова и нередко подыскивая выражения. Чувств своих Аттерсон не любил выказывать. Он был высокий, худощавый, угрюмый, пыльный человек, но все-таки до известной степени привлекательный. Во время дружеских пирушек, в особенности, когда вино приходилось по вкусу Аттерсону, в его глазах мелькало что-то мягкое, человечное. Но много чаще и сильнее выражалась человечность нотариуса в его поступках и образе жизни. Он был суров к себе: пил джин в одиночестве, чтобы заглушить пристрастие к вину, и хотя любил драматическое искусство, в течение двадцати лет не переступил порога ни одного из театров. Зато Аттерсон был снисходителен к другим и, как нотариус, вообще охотнее помогал падшим, нежели осуждал их.

– Я склонен к каиновой ереси, – говаривал Аттерсон, – и не мешаю моему ближнему отправляться к дьяволу, если он сам того желает.

Ему буквально суждено было оставаться последним добрым советчиком людей окончательно опустившихся. И когда они являлись к нему, он не менял своего отношения к ним.

Такая ровность в обращении ничего не стоила Аттерсону, потому что он был по натуре сдержан и до того добродушен, что даже дружил исключительно с добродушными людьми.

Каждый истинно скромный человек принимает тот круг друзей, который посылает ему судьба. Так поступал и Аттерсон. Друзьями нотариуса были преимущественно его родичи или старинные знакомые. Привязанность Аттерсона к ним разрасталась, как плющ, с течением времени и не зависела от достоинств его друзей. Этим, без сомнения, объяснялось, почему Аттерсон сошелся с Энфилдом, своим дальним родственником и довольно известным в городе человеком. Многие ломали себе голову над тем, что у них могло быть общего и что они находят друг в друге. Все, встречавшие Ричарда Энфилда и Аттерсона во время их прогулок, утверждали, что оба они перемещались молча, выглядели мрачными и с видимым облегчением обращались к каждому встречному знакомому. Несмотря на все это, и Аттерсон, и Энфилд высоко ценили свои воскресные прогулки, считали их украшением всей недели и, желая без помехи наслаждаться ими, не только жертвовали другими удовольствиями, но и откладывали серьезные дела.

Как-то раз они забрели на узкую улочку в деловой части Лондона. Эта улица была из тех, что зовутся тихими; однако в будние дни здесь кипела торговля. Ее обитатели, по-видимому, жили недурно и надеялись со временем зажить еще лучше. Избыток доходов они тратили на украшение своих лавок, которые действительно выглядели приветливо и походили на два ряда улыбающихся продавщиц. Даже в воскресенье, когда витрины были закрыты, она выглядела красивой в сравнении со своими грязными соседками и сияла, словно костер в лесу. Она нравилась прохожим свежевыкрашенными ставнями, до блеска начищенными бронзовыми дверными ручками и общим духом чистоты.