Алмаз темной крови. Танцующая судьба

— Время добрых речей прошло. Я в последний раз прошу тебя, о солнечный луч, плененный священной смолою, поделиться с великим Калима своей животворной силой. Если ты по-прежнему будешь упорствовать, мы погасим твой свет, и оставим тебя во тьме наслаждаться собственным упрямством.

Янтарь ничем не ответил, но жрец все-таки попятился назад, прикрывая изрытое свежими ожогами лицо. В этот момент один из молящихся, судя по всему допущенный сюда из особой милости, тощий старик в расшитой набедренной повязке, спросил:

— Велика сила Калима и служителей его, но как же возможно погасить свет, заключенный в камне? — спрашивая, он не переставал кланяться.

— Воззри на троих, рожденных в день затмения солнца, отмеченных знаком тьмы, пожирающей солнечный лик. — и жрец указал на троих юношей. — Один из них — сын древнего рода, отмеченного многими злодействами, и достойный сын своих предков. Другой — жестокий пират, еще месяц назад мутивший воды моря Покоя. Третий же… взгляни на него, его темная кровь вопиет о злобности и нечестивости его породы! — жрец высокомерно поджал губы и продолжил, словно урок читал. — Храм вырвет их сердца, мы знаем, как попросить его об этом. Сначала у орка, и на место черного сердца ляжет слиток солнца… и если он не погаснет целиком, то еще две кровавых купели ждут его.

А ты не дурак, подумал Сыч. Устроишь слитку солнца солнечное затмение… так вот зачем я вам понадобился. Не осрамиться бы теперь.

Хватка лиан стала еще прочней, орк, распластанный как потрошеная рыба, не мог даже пошевелиться; вскоре он увидел, что в ответ на заклинания жрецов из пола вырастает побег нутана и, наклонясь, нацеливается ему в грудь. Копьевидное навершие побега при первом соприкосновении с кожей оказалось твердым, что твоя сталь, а затем, подчиняясь размеренному пению жрецов, трава начала раскачиваться, вычерчивая на груди орка длинную алеющую полосу. Капли крови, стекающие веселыми струйками, тут же оказались добычей прожорливых маленьких орхидей, похожих на крохотные ротики; невесть откуда взявшиеся, они облепили левый бок сычова тела, радуясь нежданному угощению. За последние два года Сыч привык к безнадежности своего положения, разучился жаловаться и привык просто жить — сколько осталось. Сейчас он решил, что уйдет с достоинством, не омраченным поросячьим визгом и мольбами о пощаде; но темная кровь вечно выкидывает какие-нибудь коленца, ну не может она течь спокойно. И Сыч, неожиданно сам для себя, вместо того, чтобы поосновательнее проклясть мучителей, запел. Эту песню он сложил сам, незадолго до солнечного предупреждения.

… Черна моя кровь, как пьяная ночь,
Как выдох чумного квартала,
Как сердце отца, возжелавшего дочь,
Как дочь, что отца пожелала.
Черна моя кровь, как грай воронья,
Как сны ожидающих плахи,
Как трижды клейменая честность ворья,
Как губы распутной девахи.
Черна моя кровь, как мама-земля…

Допеть эту песню до конца Сычу пришлось значительно позднее и в совсем другом месте. В храме же Калима стало в этот момент чересчур шумно и суетливо.

Орк не сразу понял, что методично вскрывающее его растение бессильно лежит на полу, срезанное под корень. А священное зерно, на которое только что молились, катится куда-то в дальний угол святилища, как детский мячик, получивший хорошего пинка. Еще через секунду он понял, что нильгайцев в зале прибавилось — появились трое новеньких, которые вели себя совершенно возмутительно.

… Кровожадную травку Хэлдар срезал эльфийским кинжалом, метнув его низехонько над полом, секундой после того, как Гай святотатственно сшиб главную святыню храма с алтаря тяжелой рукоятью ножа-мачете. Теперь главным было верно использовать полученные крохи времени.

Пока Хэлдар забирал оставшийся без присмотра янтарь и снимал со стены окровавленного орка, а Мазруван делал то же самое с другими жертвами, Гай, оказавшийся быстрее жрецов, держал в руках темно-красное зерно весьма недвусмысленным образом: так, будто собирается размозжить его об пол вдребезги. Жрецы попятились, сбились в кучку, вопия о бесчинстве и возмездии. И мольбы их были услышаны.