Альпийская фиалка

Духовный суд, признав Майран невиновной, предоставил ей и Сукиасову возможность при желании соединиться, но прежде заново обвенчаться. Если же они не пожелают того, предоставить им свободу нового выбора. Никогаеса Сукиасова приговорить к двухлетнему церковному покаянию за незаконное сожительство со второй Майран, ее также приговорить к церковному покаянию за то, что, зная о существовании Майран, она все же вступила в супружескую связь с Сукиасовым. Священника же, совершившего обряд венчания, — отца Маргара — низложить, ибо ему было известно о незрелом возрасте Майран. Решение сие, однако, вследствие смерти отца Маргара предоставить «воле божьей». Признать доказанной также виновность матери Майран Ехсан, которая предстанет перед суровым божьим судом. И так как согласно статье 43 (том 10) государственного Свода законов окончательное решение по вопросам брака выносится лишь Синодом, посему и Ереванский духовный суд, не приведя данное решение в исполнение, направил его на утверждение в Эчмиадзинский Синод.

Итак, Майран должна была пока оставаться «законной женой» Сукиасова, хотя и в ужасе бежала от него как-то ночью, бежала, как спасается олень от страшной опасности. Ей предстояло выслушивать позорные упреки, которыми осыпали в то мрачное время разведенных и беззащитных женщин. Она должна была молча выслушивать сплетни и хулу. Женщины избегали бы ее, потому что общение с ней порочило бы их имя. Мужчины, страшась сплетен, отвернулись бы от нее. А до того, как Синод разбирает это дело, она оставалась скованной узами своего первого брака.

Таково было то горестное время, на которое некий армянин из Шамахи сетовал в анонимном письме к трижды блаженному католикосу Нерсесу: «Тебе известно то злое, что напрасно вредит людям… Я — человек, немало повидавший и поживший на свете. Теперь моей отрадой должна стать святая церковь, чтобы мог я вымолить спасение для души своей. Но когда я вижу, что и это святое место осквернено недостойными людьми, отчаяние овладевает мною. О го ре мне, куда же мне идти?..»

Осквернены были и церковь, и ее служители. С ног до головы прогнила светская власть. Светские и церковные законы словно существовали для того, чтобы охранять незыблемость этой скверны. Несметные толпы безъязыких рабов изнывали под гнетем и тысячи из них опускались на самое дно нищеты. Над страной и людьми постепенно сгущался азиатский сумрак, сквозь который, как писал один из талантливых современников, едва поблескивали огни добродетели.

2

Канакерцы возвращались в село берегом Абу-Айята. За ними следом шла маленькая женщина, закутанная в белое покрывало. Узкая безлюдная тропа вела сквозь опустевшие сады. Среди этого опустения женщина в покрывале походила на остроконечный надгробный камень, который сорвался с магометанского кладбища и устремился в село. С более близкого расстояния женщина скорее напоминала труп, который только недавно завернули в белый саван и опустили в яму забвения.

Возвращались все канакерцы, за исключением Арутюна Абова, который в то же самое время со стороны Дзорапоха спускался к ереванскому рынку. Он шел узкими улочками, по обе стороны которых тянулись низкие и полуобвалившиеся глиняные стены с наполовину вросшими в землю воротцами, большей частью запертыми. За стенами не слышно было голосов, дома словно вымерли. Прошло пятнадцать лет с тех пор, как русские завоевали Ереван, и за все это время только в квартале Шкар было построено два каменных дома и одна казарма недалеко от сверкающего дворца сардара.

Рынок, а в особенности отдаленные кварталы пришли в еще большее разрушение оттого, что жители не утруждали себя и не нагибались за кирпичами, выпадающими из древник арок.

Немало домов развалилось в русско-персидскую войну, хозяева других в страхе бежали и теперь на чужбине тосковали по ивам, растущим во дворе покинутого дома. Те, которые остались, продолжали жить в полуразвалившихся домах: мешала дороговизна, да и время было какое-то смутное. Некоторые ожидали возвращения сардаров, для других жизнь была тем старым ярмом, которое изнашивалось вместе с шеей носившего его.

Грязные уличные лужи распространяли едкое зловоние. Во многих кварталах были завалены арыки, и бахчи уж не цвели, как прежде. Исчезли и персы-мирабы, которые распределяли воду, как живительное лекарство — до последней капли. Зеленели только старые тополя и чинары, которые, оставшись без ухода, буйно расцвели и одичали, превратив в темный лес ухоженные когда-то сады.

По безмолвным улицам шел вниз Арутюн Абов, потомок легендарного деда Абова, пришедшего из страны лезгинов. Почему-то родственники называли Арутюна «Мирза-ами» или «Мирзам»[118]. Он был старшим в древнем роду Абовов.