Альпийская фиалка

Поливальщик произносит что-то невнятное. Повторяю свой вопрос. Человек вгоняет заступ в песок и направляется ко мне. И чем ближе он подходит, тем делается выше ростом. Я смотрю на его открытую грудь, и кажется, что голос у него должен быть громовым. Поливальщик протягивает мне широкую, тяжелую руку, выдыхает «взор радуешь» и подносит ладонь ко лбу.

И вовсе не громовой у него голос, а тонкий и сладкий. Старик он, седы не только усы и брови его, но и волосы на груди, напоминающие спутанный кустарник.

Я повторяю свой вопрос.

— Да, — говорит он, — то наше село… За тем холмом будет уже… — и достает из кармана кисет. Предлагаю папиросы. Он улыбается, будто хочет сказать, что изящная папироса хрупка для его пальцев, однако принимает и кладет за ухо. Затем крутит «цгару» толщиной с палец.

— Люцерна эта твоя?

Он смачно затягивается дымом, грудь его раздувается, подобно сухой коже скрипят легкие. Пуская из ноздрей и изо рта клубы дыма, он утвердительно кивает мне головой.

— Председатель правления привез прошлым годом. Ладная травка. А тама зерно растим, — показывает он головой на каменистые склоны, где зеленеют небольшие поля пшеницы. Я затрудняюсь отличить его поле от других, но знаю, что отсюда он различает даже красные пятнышки на своем клочке.

— Судьбу свою связали мы с пригоршней воды… Земли у нас во-он как разбросаны. Эх! Больше хлеба крови испить привелось. Теперь, когда семена покидали, когда хлеба принялись, тоже ведь довольство нам.

С плеча у него свисает мешок с соломой. На что ему солома в такое время года и зачем ему мешок этот носить на плече?

Он отвечает мне, что назначен раздатчиком воды в селе и по вечерам сам распределяет воду ручьев по разбросанным вдоль склонов полям.

— А солома на что?

— Солома — мерка воды. Рассыпаю по воде солому и так определяю скорость течения, объем воды.

— Муро!.. Муу-рооо-оо! — слышен откуда-то сверху мощный голос. — Воды не стало!

— Слышу! Иду!

Старик хватает заступ и бежит наверх — надо думать о запруде.

Потом мы с Цолаком объехали горку, спустились в лощину, снова вскарабкались вверх, и на плоскогорье глазам нашим предстало горное село — без деревьев, без садов, окаймленное зелеными лугами и ручьями, вода в которых на закате бурлит, в полночь шумит в ущельях, а когда солнце просыпается, эти бегущие из-под горных льдов воды умолкают.

Вместе с белым волом мы вступили во двор. Вол направился к единственной двери. На ней красовалась лепешка помета, на нем — крест из крашеной яичной скорлупы. Вол вошел в эту дверь в стене, и мы — за ним. Двинулись темным проходом, потом слева со скрипом открылась дверь, белый вол растаял в проеме, следом за ним потянулся мой уставший конь. После чистого горного воздуха Цолак с трудом переносил прогорклый запах хлева.

Потом слева от прохода на той же ноте скрипнула еще одна дверь и при свете языков пламени, в дыму объявилась вдруг девчушка с золотыми косичками, Азно, дочь моего давнего знакомого, под кровом которого я собирался найти приют.

Азно, Азнив… Сейчас, когда я листаю тетрадь своих путевых заметок и нахожу между страниц засохшие цветы, листочки сусамбара и бабочек, я пристально всматриваюсь в их расцветку: пыльца на крылышках сияет сегодня так же ярко, как в час, когда на воле они пили сок луговых трав. На одном из крылышек разбираю «Азно»… И думаю о том, что Азно теперь уже ходит в школу и больше не поет на плоской кровле своим ясным голосом:

Как плывет порой под тучу серебристая луна,
Так и я иду по воду и со мной два кувшина.

И уже никогда не ответит она так, как в тот день, когда мы сидели вместе на верхней крыше их дома, и наивная дочь гор отвечала на мои расспросы.

— Азно, ты была в кино?

— А то как же, тряпку на стену навесят, а на ней показывают лошадь, барышню, картофель.

— А про Красную Армию слышала?

— Красная Армия — лоскут красный, на древко насадили…

— Азно, а бог есть?

— А то как же. Бог — это зеленый воробушек.

— А небо?

— Небо цепью приковано к рогам вола.

— Азно, как подрастешь, кем станешь?

— Стану барышней.

Азно, Азнив…

Из глубокого тонира выхлестывают языки огня, гудит воздух в вытяжных трубах, и кажется, что это земля гудит под напором пламени, и огненный столб, увенчанный черными клубами дыма, достает аж до холодных звезд горного неба.

Отец Азнив рассказывает о воде и ее дележе. Затмение нашло на людей, кровь потекла по ручьям, Мы с оружием в руках вырвались из края Моткана, ушли с земли с нашей Талворик. Ахи да страхи, день-деньской голы да босы, голодные, холодные. Свет Ленина свободу нам дал. Да только тесно нам, потому и невзгоды терпим, народ страдает. Граница земель наших — камень. Сплошняком. От него и страдает народ, от камня-то. Пожалели бы власти наши души, мы-то не каменные…

Он надеялся, что камни Дзянберда покроются зеленью, что в скором времени озеленят они и вершину горы, построят водоемы подо льдами и горные озера создадут, и не будут больше по ночам шуметь бесплодно талые воды.