Альпийская фиалка

Женщина, подняла голову. Ее взгляд, выражал холодное равнодушие, как будто со столба смотрел не Андо, а набитое соломой чучело. Офицер, поймав взгляд жены, испытующими, глазами посмотрел наверх. Андо продолжал медленно завязывать проволоку, не отрывая от офицера глаз.

Это был враг, офицер контрразведки Нагорной Армении. Если бы тот знал, что совсем близко, в лежащем под столбом кожаном, мешке, спрятана бумага, которая может выдать монтера, с какой звериной, радостью он спустил бы его со столба!

Иногда огни мигали, два, иногда три раза. Весь город погружался во мрак, затем вдруг снова вспыхивали огни. Это делал Андо, когда ему приказывал некто, с которым он встречался в подвальном этаже одного из домов в глухом квартале города.

И в эту ночь из различных уголков города несколько человек спускались в ущелье по окольным дорогам, между садами. На почерневших стенах старой пещеры покачивались блики от светильников и тени людей, сидевших вокруг огня. Можно было подумать, что эти тени делали попытку вырвать из огня свои крылья.

Громче всех говорил рослый мужчина, сидевший днем под сводом постоялого двора и ковавший подковы. Спокойно, тепло звучал голос товарища, жившего в подвальном этаже и днем носившего черные очки; Он сообщал сведения о солдатах и об оружии, передавал полученные подпольным путем распоряжения. Иногда приходили в город из окрестных деревень люди, приходили по окольным дорогам, иной раз средь бела дня, под видом угольщиков или же крестьян, которые ведут в кузницу лошадей.

Андо слушал их рассеянно. При малейшем шорохе в ущелье он выскакивал во двор: на нем лежала внешняя охрана, — никто лучше него не знал скал, темных пещер и узких тропинок.

В ущелье бушевал ветер; Замерзшие волки спускались из дрнганского леса, обнюхивали человеческие следы, подходили к пещере, но, испуганные грохотом машин, светом, огнями, убегали и снова поднимали вой над сонными кварталами.

На рассвете из пещеры поодиночке расходились люди. Они ныряли по узким тропинкам и по садовым дорожкам в безмолвные улицы города и исчезали бесследно. Ущелье совершенно пустело. Андо гасил светильник, прятал его в стенной щели и возвращался к машине.

Иногда вытаскивал из-под камня первый печатный лозунг, который был получен от гонца. Он запирал двери, подносил бумагу к красной лампочке. Выцветшая бумага становилась кровавой, и черные буквы с холодностью говорили:

«Мир — хижинам, война — дворцам!»

На дворе завывала буря. Над городом и его жителями нависла какая-то удушливая тяжесть, как мрачная зимняя ночь, как свинцовая крышка гроба.

Ярко горела лишь красная лампа, под светом которой крепла молодая воля, силилась сокрушить эту тяжесть. И вновь читал печатную бумагу сын гончара, сын Ана-зизи, забияка Андо.

Звенел рассвет.

В эту весну снег таял медленно. Среди обнажившихся скал встречались камни, на северной стороне которых еще держались снежные комья, в лунные ночи отдававшие синевой.

Гончар Авак больше не взбирался наверх. Дорога в Гетер была завалена, за каждым камнем таилась смерть. Никто уже не покупал ни кувшинов, ни ковшиков. Авак гнал быков квартала Гюнеш, ходил по теплым ущельям. Тощие быки облизывали шершавыми языками зеленый мох.

Усталые, они ложились, фыркая, на нагретые солнцем камни, пережевывали жвачку, неподвижные, словно окаменелые. Погонщик быков Авак кутался в палас и ежился.

Иногда он гнал быков поближе к ущелью. Напротив, на другом берегу, находилась запруда, канал которой проходил под скалой, и деревянный желоб, по которому с шумом падала вода и вращала машину «илистрика».

Днем помещение пустовало, дверь была на запоре. Гончар Авак садился на камень и был похож на одну из причудливых форм, которые создала слепая стихия.

Этот окаменевший человек оглашал ущелье одной из тех печальных песен, звуки которых чисты, как слеза, и стары, как шелест леса, как немолчная жалоба реки.

Слов не было, да и на что слово, когда в этом ущелье все — даже закрытая дверь пещеры, закоптелые стенки очага — говорило ему о сыне. Могло ли слово стать сосудом и вместить в себя его волнения, мечущиеся, словно стая журавлей, застигнутая в вышине бурей.

Восемьдесят четвертая бригада Красной Армии раскинула лагерь вдоль горной цепи. С севера и с востока наступали красные полки по оврагам, по утесам, разбивая безнадежное сопротивление отрядов Спарапета[32]. На западном фронте, где несокрушимой стеной стояла 84-я бригада, происходили первые стычки. Пушечные пасти молча смотрели на город.

Осажденный город превратился в военный лагерь. И хотя всюду шныряли вооруженные дружины «волчьей сотни», однако на их лицах, точно смерть на лице умирающего, было запечатлено неизбежное поражение. Зеленая гидра сжималась и разжималась, как спасающаяся бегством змея.

Линия фронта приближалась, как грозная волна.

— Идут, — сообщали друг другу жители. Одни добавляли — «наши», другие — «они», третьи сообщали просто — «идут».

Ночью в городе не зажигали огней. Полная луна сверкала на медных проводах и в ясных ручейках, протекавших среди садов.