Альпийская фиалка

— Шалтай-балтай… Не давай прибора… Это червонни дама, а это ейный кавалер… Фрап[42], чалавек… Червонни тет дю шан трез… А сам он настоящий персон…[43] — и вдруг Балта Тиви хлопал картами о землю, вся пещера замолкала и в глубокой тишине раздавался его возглас:

— Фрап, чалавек!..

— Везучий же шельмец, — тихо замечал Ата-апер, и все знали, о ком идет речь.

Но нельзя сказать, что все посетители пещеры примыкали к той или иной группе. Для многих пещера Шуги была теплым уголком, где на час-другой можно забыть о домашних заботах, поверить в то, что вскоре закончится эта, как говорил отец Норэнца, «всеразрушающая война» и не будет больше ржаветь серп. Иной раз, ежели вопрос был важный, все принимали участие в военном совете, и тогда уже никто не торговался и не играл в карты. Нередко же обмен одного мешка проса становился предметом всеобщей озабоченности, бывало и так, что даже Четанц Ванес глядел на манипуляции Балта Тиви…

Из всех посетителей пещеры Шуги лишь один мог прервать даже заседание штаба. Этим человеком был Ниазанц Андри, деревенский острослов и балагур, истории которого рассказывают и поныне, хотя уже нет в живых этого меткого на язык человека. Андри входил, приветствуя «прибитых богом несчастных».

— Ну как, Ата-апер, Карс-то взяли или отдали?.. Погоди-ка, сейчас побалакаем по «тилипону», посмотрим, что делается на белом свете… — и он развязывал бечевку из козьей шерсти, которая заменяла ему ремень, вдевал деревянный крюк бечевки в дверную ручку.

— Централни, а централни, давай Баку… Барышня-джан, Баку, да?.. — тараторил он, смешивая русские и армянские слова… — Ну как, Баку? Эх, Баку, ведь очумели мы от дыма лучин… А ты-то думал?.. Погоди, какой еще сыр? Мы его и в глаза не видали. Из-за вороньего помета убиваемся… Кардаш[44], а кардаш, и когда ты прогонишь этого Ханлара? Что? Идет на англичан? Как это? Неужто дорога англичан лежит через наше ущелье? Мы уже свою долю англичан погнали в шею[45]. Да, умереть мне за тебя, кардаш Гусейн, Ивана пришли, русского Ивана. Не то накурился я этих сливовых листьев, аж легкие почернели. Мочи нет. Да, дорогой, тогда и хлеб будет, и керосин, и сахар. Вон нашей тетушке Ана нечего одеть, не в чем за водой к роднику сходить… Ну, как, барышня, как там в армянских краях? Кто-либо остался или все сожрали друг друга? Войско Дро[46] идет на Зангезур? Заклинаю тебя, Ереван-джан, не подпускай его к нам. Ребята из отряда готовы нас живьем сожрать, слопали осла Мангасара вместе с упряжью, нивы зеленые сожрали, из-за одной-то неспелой груши… сожрали грушу…отца Норэнца.

Пещера гремела от хохота, смеялся даже мельник, и слезы катились на его седую бороду. Со всех сторон Слышались восклицания:

— Вот это да!

— Чтоб тебе пусто было, Андри.

И даже Балта Тиви, бросив игру, говорил:

— Быть ему кловуном в цирке, заправдашний кло-вун…

А Ниазанц Андри продолжал под общий хохот и шум говорить по «тилипону».

— Раздуй тебя горой, Ереван… Каждый сукин сын привязал к заднице кусок железяки, комиссаром на нашу голову заделался. «Давай, говорит, солдат, давай хлеба, давай масла, давай пшена, — ни шиша не оставили, окромя закопченного потолка да… нашей благоверной… — тут он такое загибал, что Ата-апер обзывал его «басурманином-охальником», а в пещере снова взрывался хохот собравшихся.

А какая здесь царила радость, когда Ниазанц Андри входил с сазом за спиной. Мигом прерывались разговоры, все слушали его с таким вниманием, что даже Ата-апер не решался поднять с пола свой коробок с нюхательным табаком, не за тем, чтоб не забыть, где расположен лагерь Ханлара-паши, а за тем, что, сделав понюшку, Ата-апер так громко, так оглушительно чихал, что проезжающим по почтовому тракту казалось, будто обвалилась скала.

Все молча внимали игре Ниазанца Андри… Ребятишки, которые из страха перед взрослыми не входили в пещеру Шуги, собирались во дворе у входа, слушали его игру и диву давались, какая мощь таится в этих раскоряченных и грубых пальцах, что заставляет плакать людей.

Нет сейчас этих песен, и хорошо, что нет. Быть может, в какой-либо глухой деревушке играют на сазе, но и этот саз не тот и игра не та. Играл в пещере Андри, и кто-то вспоминал безвестно пропавшего сына, у другого перед глазами вставала осень в горах, когда кочевье уже покинуло горы и холодные облака лижут луга, вспоминал камень, возле которого лунной летней ночью он развел костер с пригожей девушкой… А сосед его думал о том, когда же наконец распахнутся пред ним закрытые двери жизни, когда в корыте будет тесто и ребятишки не будут бегать голыми, о том, что посадит он дерево, дерево поднимется, даст плоды, и на старости лет будет он отдыхать, довольный и счастливый, в тени посаженного им дерева.

Андри кончал игру и прятал саз в мешок, а люди все еще молчали, словно хотели дослушать последний звук, который уже сорвался со струны и трепетал в пещере, как крылышки проснувшейся с солнцем бабочки. И молчали даже тогда, когда Андри, спрятав саз, бросал:

— Ну чего вы воды в рот набрали?