Альтер Эго

— Кто будет караулить первым? — спросила Кэтриона.

— Я могу. Ты ранена, отдыхай.

Их взгляды пересеклись, и Рикард отвернулся к огню, подбрасывая полено.

Его забота… Это было так непривычно для неё.

— Можно я спрошу тебя кое о чём?

— Спрашивай, это ведь не я запрещал задавать вопросы, — ответил Рикард, шевеля палкой угли и поджаривая на огнях кусок грудинки.

— Иногда ты так смотришь, — произнесла Кэтриона негромко, — таким странным взглядом, будто у меня на голове рога или крылья за спиной… почему?

Он обернулся и усмехнулся как-то невесело. Неторопливо отхлебнул из кубка и откинулся в кресле, запрокинув руки за голову.

— Когда-то… давно… у меня была сестра, — он смотрел в тёмный угол над камином, и лицо его оставалось бесстрастным, — иногда ты напоминаешь мне её. Очень сильно. Она была такая же вредная, и от неё были одни неприятности. Но ты же и так это знаешь.

— Знаю? Откуда? — удивилась Кэтриона.

— Отражения, которые ты делаешь… Когда я смотрю на тебя, я вижу её в твоих отражениях. Ты ведь колдунья, и сама можешь видеть отражения, которые делаешь.

Кэтриона промолчала.

О каких отражениях он говорит? Она же ничего такого не делала…

— Что с ней случилось? — спросила она тихо, всматриваясь в огонь.

— Она… погибла, — Рикард допил вино и налил ещё.

— А твои родители?

— И они тоже. Несчастный случай.

Слова звучали сухо. Фразы, будто отрезанные ножом. Но в них было столько боли…

— А ты? — Рикард повернулся и посмотрел на Кэтриону. — Кто твои родители?

— Мои? — вопрос застал её врасплох.

И что ей ответить? Что она не помнит своих родителей? Тогда придется рассказывать всё. А этого делать нельзя.

— Я… я сирота, выросшая на улицах Рокны.

Рикард рассмеялся.

— И вот снова ты мне лжешь…

— Почему ты так решил?

— Для сироты с улиц у тебя слишком нежная кожа, слишком правильная речь и изящная походка. Для сироты с улиц ты слишком умна и слишком многое знаешь и умеешь. А ещё ты слишком хорошо пахнешь! И даже одно «слишком» заставило бы сомневаться в твоих словах.

Она тоже допила вино и налила себе ещё. Пламя плясало в камине, а в голове ожила картина…

Магнус бы проехал мимо. Ведь много раз проезжал.

Мимо такой же вот бормочущей толпы, глазеющей на очередную казнь, пытку или порку. Мимо наспех собранного помоста из едва обтесанных сосновых бревен и палача в алом платке с прорезями для глаз, повязанном на пол лица.

Зачем платок? Все и так знают, кто этот мужчина с топором и плетью в руках. И что живет он за углом хлебной лавки, а жена его, маленькая женщина с рыжими кудрями — белошвейка.

Но Канон требует, чтобы палач непременно скрывал лицо, ибо у правосудия лица быть не должно, а судья непременно должен быть в алом плаще, зачитывая приговор.

Судья стоял здесь же, неподалеку, тощий и сгорбленный, с желтым лицом, обтянутым на скулах шелушащейся кожей, по которому было видно, что слуга закона уже много лет страдает от язвы желудка.

Белый плащ Магнуса, скрепленный на плечах медной бляхой, был белым только сверху, да и то лишь в сравнении с низом одеяния, покрытым грязными разводами и пятнами. Он скакал без устали три дня. И лошадь его была в мыле, он торопился, но что-то задержало его у помоста…

— …украденной у мэтра Пэшто, — доносился монотонный голос, зачитывающий приговор, — и назначить наказание на выбор: уплатить пятнадцать ланей ущерба и получить двадцать плетей или же, если уплатить нечем, отсечь два пальца на правой руке, дабы неповадно было впредь воровать у честных горожан.