Альтруисты

Доктор Саад Малуф был самым привлекательным акушером-гинекологом Бостона. А также хорошим врачом, но это волновало ее куда меньше. Густые волосы с аккуратным пробором. Тяжелые веки, создававшие впечатление, что он щурится – то есть улыбается. Безупречные зубы, ухоженные и мужественные усы с легкой проседью.

Доктор Малуф был занятой человек. Пациентки неизменно рекомендовали его подругам. Те приходили с накрашенными губами и глазами, надеясь произвести хорошее впечатление. И уходили с чувством, что произвели. Он был крайне внимателен и тактичен, а его теплый голос, казалось, не умел сообщать плохие новости. Франсин тоже пришла по рекомендации подруги – и та посоветовала ей накраситься перед приемом. «Какая нелепость», – подумала Франсин, однако советом не пренебрегла и теперь была очень этому рада.

– Франсин Альтер?

Она покраснела:

– Да, это я.

– Приятно познакомиться. – Доктор улыбнулся, и возникшие на его щеках ямочки словно бы заключили усы в скобки. – Значит, так. Я посмотрел ваши УЗИ и рекомендую кесарево сечение.

Франсин закусила губу:

– В прошлый раз мне делали кесарево, и я чуть не умерла.

– Со мной это исключено, – произнес доктор Малуф уверенным тоном, какой бывает только у очень красивых мужчин.

– Как я могу быть уверена?

– Ну, – ответил Малуф, – в прошлый раз у вас не было меня.

Шесть лет назад, когда Франсин забеременела Итаном, она ко многому оказалась не готова: к отекшим и потемневшим лодыжкам, похожим на подгорелые булочки, к мечтам о странных продуктах и блюдах – о подгорелых булочках, например. Роды начались так ужасно, что в ответ на вопрос жизнерадостной медсестрички родильного отделения: «Ну как? Готовы к встрече с малышом?» Франсин завопила: «НЕТ! Я готова к эпидуралке!»

Она не думала, что может быть так больно. Голова у Итана оказалась большая, и он таранил ею путь. Франсин видела только красное, красное, красное.

Схватки длились весь вечер. Казалось, кто-то стоит сзади с зубилом в руках и бьет молотком по тупому концу, острым концом рассекая ей череп. «Мммфгтхмтсмммм!» – кричала она. Анестезиолог промахнулся: эпидуралка заморозила Франсин лицо и губы, а все остальные части ее тела сохранили полную чувствительность. В голове стучалась одна мысль: «Больше никогда!» В юности она ни разу не задумывалась о самоубийстве – несмотря на множество прочитанных французских романов и просмотренных французских фильмов – но тут ее поглотила тьма. Ей было дурно. Тошно. Если бы ей дали нож, она бы вспорола себе живот. Кроме того, Франсин боялась, что эти черные мысли каким-то образом отразятся на ребенке. Можно ли роженице спокойно помышлять о самоубийстве – или смерть непременно просочится из разума в грудь, отравит молоко?

К двум часам утра сердце Итана начало отказывать. Тут подоспел ее врач – дар свыше, имя которого Франсин поклялась никогда не забывать (Фил Уолш! Фил Уолш! Фил Уолш!). Он правильно ввел анестезию и срочно ее прокесарил, чем спас жизнь матери и ребенку. Очнулась Франсин в отделении реанимации. Закрыла и открыла глаза – нет, не сон. Она понемногу возвращалась в сознание: свет и звук просачивались сквозь тонкую завесу наркоза. Первым она увидела Артура: тот стоял у стены напротив и укачивал на руках младенца. Перед глазами все темнело и туманилось. Руки дрожали. Она не могла вымолвить ни слова – не было сил. Франсин вновь закрыла глаза и позволила себе уснуть, решив, что муж в состоянии позаботиться об их сыне.

Однако час спустя она очнулась – в страхе.

– Можно мы еще тут побудем? – спросила она Фила Уолша, державшего Итана в своих уверенных руках. Артур был в коридоре: пинал автомат с закусками и напитками. – Всего одну ночь, пожалуйста! Я пока не хочу домой. Я не знаю, что делать!

– Все будет хорошо, не переживайте, – сказал Фил Уолш.

– Я… – Ей срочно надо было кому-то признаться. – Мне страшно. – На глаза навернулись слезы. – Только ничего не говорите мужу. Он наверняка боится еще больше, чем я. Из нас двоих мне следует быть храброй. Только я совсем не храбрая, доктор Уолш. Я ужасно боюсь!

– Все будет замечательно, – сказал Фил Уолш. – Вы все сможете и станете прекрасной матерью.

Франсин сделала глубокий вдох.

– Послушайте. Плач ребенка может означать только три вещи: либо он голоден, либо хочет на ручки, либо ему надо поменять подгузник. Уж с этим-то вы справитесь, не так ли?

Она кивнула. В палату как раз вошел Артур.

– Вот и замечательно.

Франсин посмотрела на мужа.

– Нервы? – спросил тот.

Она кивнула.

– Мы справимся. Обещаю. – Он протянул ей какой-то сверток. – Хочешь «Миндальную радость»?

Уверенность мужа ее очень обрадовала. После Зимбабве Артур несколько месяцев не выходил из депрессии. Свадьба прошла чудовищно, да и перспектива отцовства не слишком его манила. Но Франсин всегда хотела детей и лелеяла надежду, что Артур подключится к их воспитанию, когда придет время. Сейчас ей впервые показалось, что он в самом деле на это способен.