Алые Евангелия (ЛП)

Норма слышала, как нос лодки позади них рассекал воду, изредка раздавался звук удара одного из весел об волну, отходящую от впереди идущей лодки, но в остальном первая часть путешествия, занявшая около полчаса, прошла без происшествий.

Однако вскоре после этого Норма почувствовала резкое снижение температуры, и по ее коже поползли мурашки. Она чувствовала, как холод обволакивает ее лицо и леденит легкие при каждом следующем вдохе. Несмотря на это, лодки продолжали свой стремительный бег по воде, иногда выныривая из тумана на несколько дразнящих мгновений тепла, чтобы затем снова погрузиться в жесткий, морозный воздух, прежде чем Норма успевала смирить зубную дробь. Шум, издаваемый ею, был достаточно громким, чтобы один из ее попутчиков передал кусок парусины, который Нотчи поместил между ее зубами и заглушил перестук.

Наконец туман начал понемногу рассеиваться, а затем, когда лодки подошли к берегу, внезапно исчез. В этот момент заговорил Нотчи:

— О демнище, — сказал Нотчи. — Как красиво.

— Что там такое? — спросила Норма, наклонившись ближе к нему, но ответа не получила. — Расскажи мне! — сказала Норма. — Чего? Что ты видишь?

* * *

На своем веку, на сегодняшний день длящимся намного дольше человеческой жизни, жрец Ада стал свидетелем многого такого, что раздавило бы более слабые разумы, словно яичную скорлупу. Однажды он посетил континент в отдаленном измерении, где обитал единственный вид существ с крапчатым панцирем, размером со сбитую на дороге дворнягу, единственной пищей которым служили свои соплеменники или, если прижмет, свои же фекальные остатки. Воистину, жрец Ада знал о мерзостях не понаслышке. И все же, теперь, когда он находился в месте, где мечтал побывать многие годы — месте, всплывавшем перед его мысленным взором в каждом сне наяву — почему, задавался он вопросом, он испытывает ностальгию по присутствию искалеченных тварей, заслуживавших только его презрение в прежние времена?

Как только он поднял этот вопрос, ответ был уже известен, хотя в Аду (или вне его, если уж на то пошло) не было ни единой живой души, которой бы он признался в правде, истина оказалась до безобразия простой: теперь, когда он наконец-то оказался здесь, в Нечестивейшем из нечестивых мест, где так долго жаждал оказаться, он испугался. На то была веская причина.

Его лодка причалила к берегу, и, устремив свой взгляд только на сооружение, он направился к нему, словно мотылек на пламя. И теперь он стоял, погребенный в гнетущей тени величественного здания, настолько секретного, настолько огромного, настолько сложного, что ни в Аду, ни на Земле (даже в самых охраняемых покоях Ватикана, возведенных людьми великого гения, в коих изменялись сами законы физики, и оказывающихся внутри намного больше, чем снаружи) не было ничего даже близко стоящего с местом, где сейчас находился жрец Ада. Остров, на котором было построено сооружение, назывался Япора Яризиак (буквально — "Последняя из Всех Возможностей"), и название было абсолютно точным.

Все-таки жрец Ада оказался здесь, в конце своего пути, отмеченого множеством предательств и кровопролитий, и его одолевали сомнения. Возможно ли, что все его надежды на откровение были расстроены? Возможно ли, что величие Князя Тьмы не оставило на этом месте никакого следа, из которого, он, Сенобит, не сможет черпать силу и понимание? Единственная причина, по которой жрец Ада пришел сюда, заключалась в том, чтобы предстать перед последним свидетельством гения Люцифера.

Он ожидал ощутить внутри присутствие Люцифера, способное заполнить пустоту в нем и, тем самым, раскрыть тайный образ его души. Но как бы там ни было, он ничего не чувствовал. Где-то он читал, что создатели Шартрского собора, каменщики и резчики великого фасада, не высекли свои имена на завершенном здании в знак смирения перед Творцом, во Имя которого был воздвигнут собор.

Возможно ли, задавался он сейчас вопросом, что Люцифер сделал нечто подобное? Намеренно стер отголоски своего присутствия во имя высшей силы? Он вдруг мучительно осознал, что в его череп вбиты гвозди, острия которых вдавились в комковатое желе его мозга. Он всегда понимал, что эта часть его анатомии, лишенная нервов, не может причинять ему боль. Но теперь он чувствовал боль: гнетущую, бессмысленную, одурманивающую боль.

— Это неправильно…, — сказал он.

От стен величественного здания не отразилось ни отголоска эха; они поглотили его слова так же, как и его надежду. Он почувствовал, как что-то зашевелилось у него в животе, затем начало подниматься по его измученному телу, набирая силу по мере подъема. На протяжении многих лет он культивировал отстраненность от собственного отчаяния, но оно настигло его в этом месте и больше никогда не сгинет.

Он лишь повторился: — Это неправильно….

20