Алые росы

Симеон, набычась, угрюмо жевал неизменную серу. Внешне он казался совершенно спокойным, но в груди жгло чувство острой обиды. Сердито ответил:

— Несуразность и есть. Вавила на гармошке песни играл, и красное знамя заместо хоругви. Ей-пра! А народищу, аж из расейского края пришли.

— Ври-и. Расейских на братишный сход не пустят.

— Дык пускают теперь… — и вздохнул от тяжелой обиды. — Не только расейских, а баб уравняли, ба-аб! Вавила сказал, што надо выбрать новую сельскую власть. Кто-то выкрикнул, тятеньку, кто-то — Кузьму Иваныча, Вавилу, Егора. Тятя шумнул мне: своих, мол, Семша, надо в Совет кричать я и гаркнул: «Мефодия рыжего». А Лушка Вавилова вскочила на кошеву да как замашет руками, как заорет: «Бабы! Подымай руку против Мефодия, кобеля ненасытного!» И Арина… — Симеон захлебнулся, как вспомнил Арину. Она стояла рядом и кричала громче всех: «Долой кобелей!» И смотрела в упор на Симеона, чтоб все сразу поняли: главный кобель на селе — это он, Симеон. Глаза у Арины были красивые, властные.

— Бабы осилили, — тихо заключил Симеон. — Да где это видано, што баб пускали на сход? Рухнула настоящая жизнь. Землю решили делить. Приказчик Кузьмы крик поднял, а расейские громче того.

— Господи боже!.. Землю рас… — Матрена замолчала на полуслове.

Хлопнула дверь, распахнутая сильным ударом ноги и, тяжело отдуваясь, вошел Устин. Обтер кулаком заиндевевшие брови, злобно сорвал сосульки с усов и швырнул их к ногам Симеона.

— Мефодия рыжего выкрикнул? Ду-ура! — прошел в свою комнату и, как, был в полушубке, сел к столу, подперев кулаком тяжелую голову. «Матренина кровь. Один я, один!»

Тоска навалилась — хоть волосы рви. Вспомнил Устин, как стоял у выбитой градом полоски пшеницы. Перебился.

Вспомнил, когда на Богомдарованном прииске шурфы-глухари рубли глотали. Казалось, трясиною шел, вот-вот с головой засосет. Вытерпел. Перебился.

Ваницкий рубил под корень. Вспомнилась ночь, когда Сысой вот тут, у стола, подбирал последние крохи Устинова состояния. За шкворень хватался Устин. Казалось, последнюю ночь живет и не видеть рассвета.

«Увидел. И Ксюху еще пристроил. Подлец, конечно. Сысойка, но все же мужик. А девке што больше надо? Двужильный я, — мотнул головой, лоб ладонью потер, выживу и теперь».

Попытался осмыслить митинг. Расейских на сход допустили. Извечно молчавшие бабы голос свой подали. О земле говорили, о мире, о чем раньше и думать-то было страшно. Новым духом повеяло, надо заново жить учиться, если хочешь уцепиться за знамя и силы набрать.

В горнице давно накрыли стол для обеда. В печи перепрело мясо, и конопатая батрачка Фроська маялась у дверей: по шее получишь за перепрелье. Симеон и Ванюшка всухомятку вдавились хлебом. А Матрена несколько раз подходила к двери, чтобы позвать с медовой ласковостью: «Устинушка, время снедать наступило». Искательная улыбка тянула углы губ, но, услышав кряхтенье мужа, она сразу на цыпочках отходила и начинала креститься.

— Ох, жизня, жизня — не радость.

Сказано, будто оплошка какая-то получилась у бога: создавая мир, мужику дал полста лет жизни, а бабе двадцать. Возроптали бабы и пошли к богу с жадобой. В старое время все запросто было и к богу ходили, как к старосте.

— Боже, пошто это так: мужик живет полста лет, а мы только двадцать?

Бог, слышно, кряхтел, кряхтел и сказал:

— Ладно, бабы, пусть будет по-вашему. Лошади я дал сорок лет жизни — хватит ей двадцати, а двадцать вам — бабам, отдам. Довольны?

— Мало, мало, — бабы кричат. — Мужики до полста живут.

— Эка напасть, — пуще прежнего закручинился бог. Мозговал, мозговал, а бабы все наседают, — Ладно, — сказал тогда бог, — отниму я еще двадцать лет у собаки и вам их отдам.

Так и сделал. Вот и живет теперь баба до двадцати свой девичий век. С двадцати до сорока лошадиный, а с сорока еще двадцать лет собачьего века. Ох-ох.

В столовую неожиданно вошел Устин.

— Жрать подавай, Матрена, да самогонки достань. Вишь, у Ваньки нос засопливел, он без сугрева исть твои щи не могет.

— Ха-ха-ха, — подхватил Ванюшка, предвкушая добрую стопку.

— Ха, ха, — неожиданно тонко хихикнул Симеон в поддержку отца.

Дивилась Матрена Устиновой доброте, сама пообмякла, нежась в нежданном тепле, да осеклась. Глаза Устина не смеялись.

— Кхе, кхе, — принимая стакан с самогоном, Устин посмотрел на иконы, на сыновей.

— Выпьем, робята, штоб новая власть костью в горле не встала.

Впервые отец в товарищи брал сыновей, и захотелось Семше голос подать.

— Обойдется, тятя. Вот только бабам голос-то зря.

Положил Устин руки на стол ладонями вверх, будто взвешивал сыновьи слова, и покачал головой.

— Баба из мужиковых рук должна себя видеть. Гхе, гхе… переспал бы с Ариной накануне, и она б подголосила тебе громче всех, а не супротив шла. Умному мужику баба вреда не приносит. — Поставив локти на стол, растопырил перед глазами пальцы левой руки, будто искал что-то на заскорузлой лапище. — Как же новую власть, робята, понять? Надолго она или нет? — Пожевал. — Еще старики сказывали: ежели князь князя сменил, ожидай перемен на псарне. А голодный Егорша добрался до власти — тут покрепче, чем псарней, запахнет.