Алые росы

Дружинники строились возле Вавилы. Ружей нет. На митинг шли — не на бой. Но вид спокойно стоящей дружины отрезвил людей. Притихла толпа. Вавила подал команду:

— Цепью охватывай шахту… Растаскивай загоревшиеся доски… Туши! — и обернулся к обескураженной пьяной толпе приискателей. — Товарищи! Шахта-то наша! Как же можно жечь и ломать свое?

— Не верьте ему. Он контра… Он немецкий шпион! Он предатель… он вор, — бесновался студент.

Приискатели, видя Журу, Лушку, пришедших товарищей, притихли. Вавила одним прыжком вскочил на бревна.

— Товарищи! — загремел его голос. — Оглянитесь вокруг себя. Сопки, тайга, каждая лесина в тайге, каждая капля воды, что бежит в Безымянке, каждая золотника в шахте и каждый гвоздь, забитый в копре, — все теперь наше. Мое, дяди Журы, Тараса, твое, Поликарп. — Вавила продолжал называть имена и каждый раз повторял — Твое это все. Понимаешь? Твое. Так зачем это жечь и ломать?

Его самого охватило новое ощущение. Он сам по-но-ному воспринял горы, дорогу, шахты, и только теперь начинал сознавать себя хозяином каждой крупинки в стране.

— Брось демагогию разводить, — закричал долгогривый. — Буржуйский защитник. Довольно попили народной кровушки эти шахтенки. Кроши их… руби, жги магазины, а буржуйскому блюдолизу морду квась.

— Стой-ой! — дядя Жура схватил за ворот студента, тряхнул его и отбросил в снег. — Жги, если хочешь, свои штаны, а наше не тронь. Всехнее это теперь. Всехнее, говорю. — Студент пробовал вырваться, что-то кричал, но Жура ткнул его лицом в снег.

Недавно бушевавшие приискатели виновато чесали под шапками. Кто-то стукнул студента. Другие кинулись тушить костры. Дядя Жура с десятком дружинников бросился к магазину. Высокий, худой, он размахивал руками и кричал приисковым бабам, тащившим продукты из магазина:

— А ну-ка, Матвеевна, так твою тетку, ложи сахар в кучу, не то по шее сподобишься… Ложи, говорю! Пелагея! Куда потащила ситец? Сюда ложи!

На порог магазина вышел приискатель в желтом, продранном на боку полушубке, огромная шапка из пегого барана сдвинута набекрень.

Эх, попик старенький, конопатенький, выгонял самогон — святой, сладенький,—

притопывал ногами, обутыми в необъятные, тоже пегие валенки, и поднимал все выше и выше зажатые в руках бутылки со спиртом.

Эх, попадьюшка моя, сочно яблочко…

— Ложи шпирт в кучу, с-сукин ты сын, — перебил его дядя Жура.

— А это не хошь? — приискатель уже клюкнул порядочно и попытался показать дяде Журе фигу. — Слобода! Не жадничай. П-попадьюшка моя…

Сложить фигу мешали бутылки. Приискатель зажал их в коленях и, освободив руки, торжественно протянул к дяде Журе две волосатые рыжие фиги.

— Н-на-а, в-выкуси… Н-начальник из города сказал: пей, Роман, веселись. Первый раз за всю жисть. Стой! Пошто за ворот хватаешь. Слобода, тудыт, растудыт…

Парни из боевой дружины встряхнули пьяненького, и на снег посыпались бутылки со спиртом.

— У него еще две за поясом, — крикнул кто-то.

— В кармане одна.

— За голенищами валенок.

— Слобода, не троньте, — пытался вырваться приискатель.

— Ложи шпирт, — командовал Жура. — Эй, кто еще в магазине? Вылазь!

Куча товаров росла. Росла стайка растрепанных баб, охочих до дармового добра. Им бы бежать, скрыться от осуждающих глаз соседок, да члены боевой дружины держали их в куче. Подходил народ. Запрудил тропки у магазина, полез на сугробы.

— Митингу открывайте, — выкрикнул кто-то. — Митингу!

— Давай сюда стрекулиста, што грабить да жечь подговаривал.

— Не смейте! Я левый эсер… Мы вместе с большевиками. У нас программа почти что одна.

— Очень похоже, — отмахнулся Вавила, — мы строить, вы — жечь.

— Митинг, митинг давай, — кричали кругом.

Народ прибывал. По стародавнему обычаю мальчишки заняли крышу магазина и склада, черными птицами лепились на ветвях берез. Под ними стояла шумливая толпа приискателей. Митинговали сегодня в деревне, говорили там всласть, и все же каждый чего-нибудь да не высказал, потому и шумели:

— Митинг давай!

Лушка с трудом протискалась к Вавиле и зашептала на ухо:

— Товарищи говорят, на прииске надо выбирать особый совет.

— Я тоже так думаю, Лушенька. Приду домой поздно.

— Борщ-то остынет…

Другого довода не нашлось.

«Дочери еще не видал». — В этих думах упрек и тихая грустная гордость: — «Вот он какой у меня».

Пока бегала к Аграфене в землянку за дочерью, митинг у магазина уже начался. Выбирали приисковый совет и рабочую контрольную комиссию.

— Вавилу, Вавилу, — кричали вокруг, — он объездит жеребца-управителя.

— Дядю Журу! Он шибко в помощь будет.

— И Егоршу туда же… В это самое… в контролеры.

Пронзительный женский голос выкрикнул нараспев, как ау-у в лесу:

— Лу-ушку-у-у.

6.

Пышет теплом от зеленого бока локомобиля. В кочегарке домовито пахнет горячим маслом. Привычно все это, каждое утро забегают сюда перед сменой погреться, а сегодня сразу же после митинга советчики и контролеры ушли в кочегарку сговориться, с чего начинать и уяснить, кто они теперь сами.