Алые росы

«Кремень девка», — подумал на сходе про Веру Егор. И сейчас, идя за плугом, оглянулся, поискал ее глазами.

Возбужденная, раскрасневшаяся, с русой косой на плече, она шла в группе женщин, говорила им что-то, кивая головой на Егора, наверно, хвалила.

— Э-э, Егор, — послышались голоса, — в сторону забираешь.

Эх, напасть! Надо ж в самом конце скривить борозду, промазать мимо куста полыни. А народ зубы скалит.

Егор осадил лошадей.

Закончилась первая коммунаровская борозда в Рогачево на Солнечной Гриве. Быть может, первая коммунаровская борозда по всей сибирской степи.

Вавила забрался на березовый пень и крикнул:

— Товарищи! Вот и начало нашей коммуны. Новой жизни начало!

Егор повернул лошадей и повел новую борозду.

Пусть болят с непривычки ноги, пусть ноет спина, это ничто по сравнению с желтеющей степью, разрезанной бороздой, по сравнению с терпким запахом жизни, что источает земля.

На паре рослых гнедых лошадей, запряженных в ходок, к коммунаровской пашне подъехал Устин, встал поодаль и усмехнулся злорадно.

— Ишь, оттяпали землю у Кузьки!

Дождался когда Егоровы лошади, тащившие плуг, поравнялись с ходком, окликнул негромко:

— Здорово, Егорша! Придержи коней. Дело есть.

— Твое дело в ходке сидеть развалясь, а наше дело пахать.

— Ишь ты, задиристый стал. Слышь, Егор, — пришлось вылезти из ходка и шагать рядом с плугом. — Я шибко серчаю, што вы с Вавилой Ксюху отбили. Рушите старый закон. Куда Ксюху дели?

— Спрятали. Да не думай искать.

— Поджигателев подкрываете.

— Не-е, Устин, мы их тоже не шибко привечаем. Но теперича, видишь ты, самосудом нельзя.

— Выдайте мне ее, как положено по обычаю, и не суйте нос на чужой шесток.

— Не-е, Устин, шесток теперича обчий.

3.

На том свете был густой и тягучий серый туман. Даже голос в нем вяз. А руку поднять или ногой шевельнуть — и не думай.

Иногда лоб пронзала острая боль. Тогда туман чуть редел, появлялся ангел. Он разматывал с Ксюшиной головы длинную белую тряпку. Лицо простецкое, как и должно быть у ангела. Глаза голубые. Русая коса на плече.

А одежда на нем городская — юбка и кофта.

«Чудно, — думала Ксюша. — На иконах ангелы в белых рубахах до пят и босые, а этот в обутках и никак вроде баба… Верой вроде кличут».

Как-то приходил седой старик в длинной белой одежде, до пояса борода. Над лысиной — круг золотой, как на иконах. Старик стукнул посохом об пол: «Кричать нельзя, дочь моя. Ты мертвая, а покойники лежат недвижимы и немы».

«Я буду нема, — согласилась Ксюша. — Я буду лежать неподвижно. Только больно уж очень. И муха вон села на щеку».

«Терпи. Ты же мертвая. Поклянись, дочь моя, терпеть и молчать».

«Буду терпеть и молчать».

Потом вновь была сильная боль, но Ксюша терпела молча.

На том свете, как и на этом, вечер сменялся ночью, ночь — утром, а утро — днем. Только дни были короткие, с воробьиный шаг, и серы, как грязный весенний снег или сметки с мельничных бревен.

Иногда далеко-далеко слышались голоса. Все больше птичьи… Пахло цветущей черемухой. Именно так Кузьма Иванович и описывал рай на моленьях: птицы поют, цветы вокруг, старцы в белых одеждах, еще должны быть какие-то яблоки…

Как-то Аграфена шершавой ладонью погладила Ксюшину щеку.

— Ох, касатушка, и брови сожгла, и волосы обгорели. Не доспей тогда Вавила с Егором, забили бы насмерть.

Ксюша поправила про себя: и так меня насмерть забили. Я же в раю. С чего они меня мертвую кормят. Лушка глупая, уговаривает, как маленькую: глотни, Ксюша, ложечку. Ну, глотни…

«Вкусная каша… Рази глотнуть, покуда белый старик не видит? Лушка! Подружка! Разбросала нас жизнь и поссорила. Как я стала хозяйкой прииска, так ты, гордячка, перестала меня замечать. Потом, как рабочих арестовали, срамила меня всяко-разно. Мнилось, на век разобиделась…»

Донесся голос Егора:

— Плесни-ка мне, Аграфенушка, щец.

«Почто они все на том свете?»

Саднят трещины на губах. Во рту не шевелится пересохший язык.

«Мне б тоже щец… чуточку… покислее», — подумала Ксюша, но ангел, видать, услышал думы и повторил:

— Аграфена, налей, пожалуйста, щей для Ксюши. В чашку… Она просит пожиже…

Теплые кислые щи освежили рот. Стало легче дышать. Послышался стук ложек о миски, и хрустнуло где-то в груди, в голове и ушах зазвенело.

Разломился и стал исчезать мир безмолвия, мир серых тягучих туманов. Послышалось звонкое цвиньканье синичек, на Аграфенином сарафане краски увиделись. Это все удивило Ксюшу, привыкшую к серому одноцветию «того света». Но еще более удивилась она, почувствовав свои руки, ноги, спину. Пальцы шевелятся!

«Неужто живу?!»

Еще шевельнула пальцами — и буйное счастье с головой захлестнуло.

— Аграфена, Егор! Неужто и впрямь я жива? Крикнула во весь голос, но Аграфена едва расслышала шепот.

— Слава те богу! Очнулась! — обхватила ладонями Ксюшину голову и наклонилась к ее лицу.

«Аграфена, пошто же ты плачешь, — подумала Ксюша. — Покуда живешь, надо только смеяться».

4.