Алые росы

На стене штабного салона висит большая карта России. На ней вдоль сибирской железной дороги флажки с номерами полков, батальонов, рот. От Пензы и далеко за Байкал протянулись флажки, по всей магистрали стоят сейчас эшелоны с вооруженными чешскими батальонами.

— Мало войск в Омске, Гайда, — сказал Пежен, разобравшись в дислокации чешского корпуса. — Решительно мало.

— Подтянем, — ответил Гайда. — А те, что есть в Омске, мы задержим.

— Плохо прикрыты тылы Красноярска, а рядом слюдяные копи Троицко-Заозерной. В них красная гвардия. Недалеко золотые прииски Кузнецкого Алатау. Там тоже отряды вооруженных рабочих.

Гайду раздражал инспекторский тон Пежена. Но ничего не поделаешь: песни заказывает тот, кто платит.

— Я учту замечания, господин полковник, — морщился Гайда. — Но мы уже заняли Челябинск, Новониколаевск, Мариинск. Заверьте маршала Фоша и месье Клемансо: все будет, как обусловлено.

— Действуйте, генерал. Вот деньги. Это на содержание корпуса. Это вам лично. — Пежен положил на стол два чека и пачки денег. — Причина мятежа придумана вами удачно. Продолжайте, и поможет вам дева Мария.

7.

На письменном столе шипела керосино-калильная лампа. Ее яркий мертвенный свет вызывал у Аркадия Илларионовича неприятное ощущение, будто кто-то забрался под зеленый матовый абажур и, приложив палец к губам, непрерывно шипит: ш-ш-ш… Даже шкафы с любимыми книгами, что Аркадий Илларионович заставил перенести во флигель, в свой маленький кабинет, принимали неприятный синеватый оттенок.

— Вы что-то сказали, Аркадий Илларионович? — спросил сидевший у стола человек. Сняв пенсне, он протер воспаленные веки.

Его товарищ, сидевший сбоку, откинулся в кресле и провел ладонью по вспотевшей лысине.

— Вы хотите добавить, Аркадий Илларионович?

— Нет. Я высказал все, что надо изложить в воззвании к народу, и прошу вас быстрее кончать его. — Подойдя к окну, поправил шторы, чтоб ни лучика света не проникло наружу. Прислушался. Тихо в городе. «Что это значит? Неужели Пежен обманул?» Послышались выстрелы. Кажется, у вокзала.

— Слава те, господи, началось… — крестились «уполномоченные» и поздравляли друг друга.

— Спешите в типографию, господа, печатать воззвание, — напомнил Аркадий Илларионович и вышел из кабинета.

8.

Валерий проснулся от дробного стука. В комнате полумрак. Откинул жаркое одеяло, сел. Где-то далеко у вокзала ударила трехдюймовка. Застрекотал пулемет. У окна, чуть отбросив штору, стоял отец, одетый в охотничью куртку с большими накладными карманами, в высоких охотничьих сапогах. Тусклый рассвет пробивался в окно.

«…Я брежу… С чего же стрельба?» — подумал Валерий. Ему захотелось крикнуть, кого-то позвать. И ®н крикнул:

— Оте-ец!

Аркадий Илларионович, продолжая прислушиваться, повернулся к Валерию, улыбнулся ему.

— Слышишь?

— Я, значит, не брежу? — Валерий подбежал к окну и, отбросив шторку, прильнул к стеклу. Над вокзалом висело багровое зарево, тревожно гудели депо, макаронная фабрика, маслобойный завод. На реке пароходы, надрываясь, вплетали свой голос в тревожные крики фабричных гудков.

«Тра-та-та-та…» Где-то совсем недалеко застрочил пулемет и бухнули взрывы гранат.

— Валерик, родной мой! — Аркадий Илларионович обнял сына за плечи, как делал это давно-давно, лаская еще приготовишку Валерку. — Это чехи уничтожают «товарищей».

— Русских?

— Где же ты видел «товарищей» англичан?

— Чехи бьют русских?! — рванулся Валерий

— Това-ри-щей, — поправил Ваницкий.

— Отец, русский офицер должен быть там, где стреляют в русских.

Ваницкий толкнул Валерия в кресло.

— Ты прежде всего сын Ваницкого и вмешиваться в конфликт между чехами и Совдепами тебе просто глупо. Садись. Хочешь кофе? — решительно отобрал у Валерия револьвер, что тот держал под подушкой.

— Отец, не ты ли учил, что нет ничего святее Отчизны?

— Ты не кухаркин сын и должен понять, что твоя Отчизна и Отчизна большевиков — это разные понятия. Твоя Россия — это недра с золотом и углем, добываемыми на шахтах Ваницкого, трехэтажный дом с зимним садом и текущий счет в банке.

Валерий прервал отца:

— Но ты… проповедовал демократию и равенство. Я русский! Не ренегат, не предатель!

Аркадий Илларионович вздрогнул от оскорбления. «Предатель? Ренегат? Врезать бы тебе по скуле, с-сукин сын… — и засчитал: — раз… два… три… четыре… наследник… пять… шесть… продолжатель рода Ваницких… семь… восемь…

Овладев собой, Аркадий Илларионович закурил и, повернувшись к Валерию, выдохнул с присвистом:

— Если бог отказал тебе в разуме, так хоть слушай отца и… умей держать слово. Ты поклялся не выходить из дому. Поклялся?

— Значит, ты знал, что сегодня восстанут чехи? Что сегодня утром прольется русская кровь?

— Знал, конечно… и не хотел, чтобы лилась кровь Ваницких. В двадцать три года и я декламировал, неся окровавленное сердце на алтарь свободы и родины. Но затем поумнел. Самое трудное в жизни, Валерий, — это научиться жить просто, и самое мудрое — перестать цитировать катехизис.

Бой уже в городе. Каждый выстрел звучит для Валерия, как пощечина: «Трус! Подлец!..»

— Отец! Я должен идти.