Алые росы

— Я тебя сперва за ангела приняла. — Ксюша поймала Верины пальцы, приложила к щеке. — Добрые у тебя руки, ласковые.

— Да нет, просто опытные — и все, — ответила Вера. — Я два года работала в госпитале сестрой милосердия. Читала книжки солдатам, писала им письма. Больно? Потерпи, Ксюшенька, немного… Два года под подушками у солдат появлялись наши листовки. И кто-то донес. Того на допрос. Другого. Помню, выхожу вечером из операционной — а в коридоре жандармы. Все, решила. Конец. Иду к окну и думаю: если броситься вниз, то, пожалуй, смогу убежать. Но тут берет меня под руку наш старший врач и нарочно громко так говорит: «Вера, большевистские листовки подбрасывал наш кочегар. Тот, что ночью умер от сердечного приступа. Это удалось установить совершенно твердо. И я уверен, что теперь, хотя бы временно, они исчезнут». Ты, Ксюша, выглядишь молодцом.

Через несколько дней Ксюша выбралась из шалаша и, держась за ветки, поднялась на дрожащих ногах. Огляделась.

Кто назвал эту землю усадьбой? Даже забора нет. Копешками сена стоят вразброс шалаши-балаганы. Возле дальнего стряпуха варит коммунарам завтрак и чай.

К костру!.. К людям!

С трудом оторвалась от стены балагана. «Чудно… Будто в жисть не ходила…»

Раскинув руки, словно кур загоняла, расставив ноги, Ксюша сделала первый шаг и поглядела вначале под ноги, потом на горы, на румяную зарю. Шагнула еще. Покачнулась. Снова шагнула.

Навстречу заторопилась Аграфена.

— Ксюша, чумная, постой, я тебе помогу забраться в шалаш.

— Мне надо к костру.

И на своем настояла. Весь день подкладывала под ведра дрова, подливала воду в выпревший суп и радовалась тому, что вносит в общую жизнь хотя бы маленький пай. А еще через несколько дней осталась одна кашеварить.

Как-то перед обедом, чубарая лошадка подвезла к стану телегу на деревянном ходу.

— Здравствуйте. Это усадьба коммуны? — спросил с телеги пожилой мужчина, широкоплечий, в черной форменной тужурке с медными пуговицами и в очках с железной оправой.

— Коммуна, — ответила Аграфена.

— Чудесно! — Приезжий улыбнулся приветливо. — Вы Веру Кондратьевну знаете? Я отец ее. Где она? В поле?

Приезжий уперся руками в телегу, соскользнул с нее и, достав костыли, присвистнул, дескать, что поделаешь, — если своих ног не хватает. Повернулся к вознице. — Вот тебе, Федор Арефьич, и наша коммуна.

— М-мда-а, — Федор Арефьевич, кряжистый, мужичок, в домотканой одежде, оглядывал шалаши, костер, в котлы заглянул и каждый раз повторял, чтобы лучше запомнить: «В балаганах живут… лес на жилье, видать, воэят… на обед кашу варят, не жидку… Место весело, да не в месте счастье».

— Ходок к вам, — кивнул на возницу Кондратий Григорьевич. — До степи докатилась весть, что в Рогачево люди хотят жить сообща — вот мужики и отрядили его посмотреть да выведать, хороша ли будет коммуна для них. В самый сев отрядили. Пообещали за него и вспахать, и посеять, да еще семь рублей и три гривны на дорогу собрали.

Осмотрев все, мужик неторопливо распряг лошадь, пустил ее на траву и вернулся к Кондратию Григорьевичу.

— Пошли пашню глядеть.

Вечером, как всегда, после ужина коммунары пошли кто ладить литовку, кто топорище строгать, кто сразу в шалаш да на постель. Кондратий Григорьевич подманил к себе Веру, Егора, спросил:

— А газеты когда читаете?

— Не получаем мы их.

— М-мда… Это исправим. А книжки?

— Времени нет, — попыталась оправдаться Вера.

— Как нет? А сейчас? Разве нельзя строгать топорище и слушать? Подсаживайся к костру и изволь-ка читать, не ленись.

Голос у Веры чистый. Вначале коммунары не слушали. Намаятся за день и байки на ум не идут и непривычно слушать. Егор так и сказал:

— Зря надрываешься, Вера. Завтра вставать чуть свет, а слухать? Ну, я разве послухаю, да и то штоб тебя не обидеть. Да вон Тарас у костра засиделся.

— Все равно она будет читать, даже если одна останется, — то ли в шутку, то ли всерьез сказал Кондратий Г ригорьевич.

— Пошто одна. Я с тобой посижу. — Это Аграфена подошла к огню и села напротив. — Читай.

Вера нарочно читала громко, чтоб люди слышали в шалашах. И, несмотря на усталость, на позднее время, к огоньку еще подошло несколько человек. На другой вечер слушателей стало больше. И с тех пор в обычай вошло перед сном слушать Верино чтение.

— Жил да был мужик Ермил, всю семью один кормил. Мужичонка был пустящий: честный, трезвый, работящий: летом — хлебец сеял, жал, а зимой — извоз держал. Бедовал и надрывался, но кой-как перебивался. Только вдруг на мужика — подставляй, бедняк, бока! — прет несчастье за несчастьем, то сгубило хлеб ненастьем, то жену сразила хворь, то до птиц добрался хорь…

…То вздохнет мужик, то охнет, день за днем приметно сохнет. «Все, — кряхтит, — пошло б на лад, ежли мне б напасть на клад».

— Ишь ты…

— Губа не дура. Клад — оно дело шибко хорошее. Это, брат, сразу…

— Тише ты, слушай.

Читает Вера, как Ермил то с лопатой в поле едет, то буравит огород… и бранит весь белый свет. Клада нет!

— М-мда, клад, видать, не шутка, — вставляет Тарас и получает толчок под бок: тише, мол.

И Ермил решил, что без знахарки клада не добыть.