Алые росы

По мостовой три офицера и пять юнкеров вели арестованных депутатов городского Совета. Они шли в разорванной одежде. Руки связаны за спиной. Лица в крови. Раньше конвоировали арестованных полицейские из низших чинов, теперь это делали полковники и, не стесняясь, прямо на улице, били связанных людей по лицу.

— Ур-р-ра христолюбивому воинству, — гаркнул какой-то подвыпивший купчик.

— Какие храбрые мальчики, Серж, — сказала пышная дама под розовым зонтиком. — Спасители России…

Валерия преследовала неотвязная мысль: «Я должен быть с ними… Сейчас, быть может, по соседней улице так же ведут избитую Веру».

Он все больше проникался сознанием особой трагичности своей судьбы. Пройдут годы, а имя его не умрет в памяти благодарного народа и будет вдохновлять людей, как вдохновляют их имена Спартака или Брута.

Наступила ночь. Замерзший и голодный Валерий сунулся в гостиницу.

— Пожалуйсте, деньги вперед бы-с, — попросил половой.

Сегодня, в день восстания, все лезут в гостиницы. Валерий пошарил в карманах и, ничего не найдя, вышел на улицу. Долго плутал по темным переулкам, пока не нашел дом товарища офицера. Из-за неплотно прикрытой двери вырывались тонкие струйки света и пьяные голоса.

— Выпьем за н-н-наших освободителей, д-д-доблест-ных чехословаков.

— Н-Николаю Второму, с-самодержцу всея Руси, вечная слава-а-а.

Валерий решительно повернул назад. Ночевал на бульваре. Днем сидел в городском саду, с жадностью принюхивался к запахам свежеиспеченного хлеба, что доносился из недалекой пекарни. В родном городе знакомых много, все, наверно, поют славу чехословацкому воинству. Тяга к подвигу слабела, заменялась желанием поесть.

Вторую ночь ночевал на вокзале. Рядом крестьянская семья с аппетитом пила горячий морковный чаи и ломала душистые калачи. Они одуряюще пахли… Никогда прежде Валерий не встречал ничего, что бы пахло так вкусно, как эти подгоревшие калачи.

— Господин офицер! Пожалте в первый класс. Обо-рудовали-с, как прежде. Ресторан-с.

Кто это сказал? Глаза прикованы к калачу.

— Пожалте в залу первого класса, господин офицер, — напомнил швейцар.

— Спасибо.

Утром его разбудил дежурный прапорщик.

— Поезд отправляется. Не проспите, господин поручик. Вы получили назначение в часть?

Назначение в часть?! Там будет койка, обед! Только временно, отоспаться… поесть… Потом найти путь к Вере.

Дорога до городской комендатуры была самой тяжелой в жизни Валерия. Казалось, булыжники на мостовой выросли за ночь и стали огромными, скользкими. На улице у прохожих омерзительно сытые рожи.

В комендатуре какой-то юнкер, исполняющий роль писца, долго выписывал документы стоявшему впёреди Валерия подполковнику. Потом, дохнув спиртным перегаром, обратился к Валерию:

— Чем могу служить, господин поручик?

— Хочу получить назначение в какую-нибудь часть.

— Ваша фамилия, господин поручик?

— Ваницкий Валерий Аркадьевич.

— Ваницкий? — юнкер приподнялся. — Вас просит к себе комендант.

— Вы ошибаетесь. Я не просил приема у коменданта, и он не знает о том, что я здесь.

— Но он ждет вас. Разрешите, я вас провожу.

Пошел впереди Валерия по длинному коридору и открыл массивную дверь.

— Приказано без доклада…

Валерий вошел. Комендант поднялся навстречу.

— Дорогой! Мы тебя ждем третий день! Ты куда запропастился? Идем по начальству.

«Не хватало напороться на бывшего командира. Э, все равно. Это же временно… временно… Куда мы идем? К какому еще начальству?»

Полковник почтительно постучал, потом приоткрыл массивную дверь и втолкнул Валерия в большой кабинет, длинный и светлый, с огромным письменным столом у противоположной стены. За столом Валерий увидел отца. Аркадий Илларионович привстал навстречу сыну.

— Благодарю вас, полковник, за вашу заботу. Можете быть свободны. — Проводив полковника до двери, Ваницкий показал Валерию на кресло возле стола — Ты пришел очень вовремя, в городе производят облавы на дезертиров и пощады не дают никому.

9.

В веселом месте расположилась усадьба коммуны. По ту сторону быстрой речушки стеной поднимаются темные горы. В урожайные годы там тучи кедровок кочуют по кедрачам, прячут добычу под камни и в мох, белки тащат орехи в защечных мешках, шишкари из окрестных сел бьют шишку с утра до вечера, а орехов не убывает. Сказочной скатертью-самобранкой стоит высокий темно-синий хребет Кедровая Синюха.

В зеленой низине пробегает речушка. Воду еле видно сквозь белые клубы цветущей черемухи и запах черемухи, одуряющий, пряный, доносится даже до костра. Светлое место, привольное. Это Егор его выбрал. Он и назвал луговину усадьбой, а пока что стоит на ней пять шалашей из пихтовых лапок, посередине костер, а в дальнем углу, под березами, свалено несколько бревен для первого коммунарского дома.

Ксюша всем существом отдавалась пьянящему чувству возвращения к жизни. Не слушала, а, казалось ей, впитывала в себя крики птиц, шорох ветра в ветвях, шум реки, а людские голоса казались ей песней.

Утром и вечером в шалаш заходила Вера, перевязывала голову Ксюши и давала пить какое-то лекарство.