Алые росы

Теперь Вавила заговорил не только о рыбаках. Он говорил о войне, о мире, земле и заводах, о новом законе Временного правительства: когда кулак, увидев крестьянина на тропе возле своих хлебов, может засудить его по закону об охране посевов. И, чувствуя внимание слушателей, читал Апрельские статьи Ленина.

Это был не обычный митинг, где приходится спорить с эсерами, где все оружие — только слово. Сегодня жители Озерков сами видели поставленных на колени таких же крестьян, как они. Истомленные лица рыбаков, их ребятишек и жен, слова покаяния, погребальный звон взвинтили нервы народу. Вначале рыбаки и впрямь казались святотатцами, вроде как прокаженными. А Вавила вывернул наизнанку.

— Дык, как же помочь, товарищи?..

И громом ударило, и зарей приласкало, и как бы силу придало великое слово «товарищи». Значит, ты не один.

— Неужто оставим их?

— Постой, дай до конца узнать, что Ленин сказал?

— Куда там. Стемнело, а… товарищ и половину не успел прочитать.

— Как же быть-то? И про рыбаков надо решать, и Ленина надо до конца прослухать, а уж стемнело совсем.

— Слышь, служивый… Товарищ! — видно по сердцу пришлось это новое слово. — Можа, ночуешь в селе. Можа, утром, чуть свет, продолжим читать, а?

— Вавила, нам утром непременно в Буграх надо быть, — вмешался Егор. — Там базар. Туда рыбаков повезли и сызнова изголяться станут.

— Товарищи… а нас как же? Бросите? Можа, сперва у нас?..

— А с рыбаками как?

И прямо в Питер, в правительство.

— Лизорюцию сходом, освободить, мол, немедля.

— И про войну: долой, мол. И про землю, и про министров-капиталистов, долой, мол. А?

— Да как же министрам писать и их же долой?

— Заковыка… Товарищи, да мы Ленину прямо напишем…

3.

…В потребительской палатке над Ксюшиной головой висели разноцветные ленты, зеркальца, колечки с яркими стеклянными вставками, баночки с дешевой помадой, перочинные ножички с открытыми лезвиями разложены по прилавку. Хомуты висят на гвоздях. Наборные шлеи сверкают медными бляхами и терпко пахнет паровым дегтем. Народу — тьма. Все тянутся посмотреть, прицениться, пощупать товар, а у Ксюши в ушах громче всех криков звучат слова рыбаков: «Простите нас, греховодников», ярче всех лиц на базаре — скорбные лица их жен.

— Уснула ты, что ли? — окликнул Евлампий.

Седая старушка, в серых холщовых юбке и кофте протянула Ксюше платочек.

— Соли бы… Сколь выйдет.

— Нет соли, бабушка.

— Ну, с фунтик всего.

— Совсем соли нет.

— Как же нет соли, — растерянно моргала красными веками старуха. — Я из-за соли пятнадцть верстов пешком шла. Двое ден, мйлая, шла из-за соли. Мне бы малость. Картошка без соли в рот не лезет. Может, селедка есть? Иль головки селедошны?

— Ни селедок нет, бабушка, ни головок.

— И тут соли нет? — кричали из задних рядов. — А говорили, потребиловцы соль привезут.

— Видать, размотали ее, супостаты.

«Простите нас грешных», — слышала Ксюша.

Подошли три румяные девки в цветастых платках. Самая бойкая тронула Ксюшин палец и попросила:

— Мне бы такой перстенек, как у тебя. Жених, поди, подарил?

Ксюша ответила глухо:

— Жених.

— А я вот сама себе подарю. Мой жених, поди, еще мамкину сиську сосет, — и всхлипнула смехом.

Серыми гусынями среди пестро одетых крестьян прошли две сестры милосердия в форменных платьях и белых косынках. На руках и косынках нашиты красные кресты. На шее у них, на георгиевских орденских лентах висели большие кружки.

— Жертвуйте на раненых воинов… жертвуйте на раненых воинов.

Навстречу им пробирался монашек с хитрой пьяной физиономией. Черная скуфейка набекрень, как картуз у загулявшего парня. На груди его тоже висела кружка.

— Жертвуйте на восстановление погоревшего божьего храма, — неожиданно густым басом рыкнул монашек. Он хватал прохожих за рукава и показывал пальцем левой руки на огромную черную кружку, где бренчали медяки. — Жертвуйте на восстановление погоревшего храма божия… Жертвуйте, христиане…

«Простите нас грешных…»

— Эй, девка, — крикнул Ксюше мужик в армяке из коричневой домотканки, — гвоздей мне подковных. Подковных гвоздей, говорю.

— Ксюха! — Евлампий тряхнул ее за плечо. — Белены ты седни объелась, или што? — и ответил за Ксюшу — Никаких нет гвоздей, отец.

— Дела-а… — сдвинув на лоб облезлый картуз, заскреб затылок мужик. — Товару будто полные лавки, а што надо, нипочем не найдешь. Как лошадев обувать? — и вдруг встрепенулся — Можа, другое какое железо есть? У нас кузнец мастер.

— Вилы есть.

— Так пошто молчала, милашка. Давай-ка мне пару. — Рассчитываясь, сказал кому-то из обступивших прилавок — Толкуют, за рыбаков-то сам Борис Лукич в городе будто хлопочет.

— Достанется теперь попу Кистинтину… Эх, девка, дай-ка и мне пару вил.

— Мне тоже вилы… Боле одних не давай.

— Да нет их уже. Всего трое было…

— Скорей бы война кончилась, — выкрикнул кто-то.

— Не то скоро пойдем голопузыми, ситцу-то тоже нет, — поддержала шустрая молодайка.

Прыснули мужики. Молодайка бойка, румяна, сдобна.

— На тебя голопузую посмотреть — и гривны не жалко.

— Смотри, чтоб баба твоя не узнала, а то выбьет бубну.