Алые сердца. По тонкому льду

– «Мы забираем твою супругу с собой на тот свет и возвращаем тебе свободу».

Едва дослушав до середины фразы, я в ярости расколотил чашу об пол и уже не услышал, что евнух сказал после. Не смея задерживаться ни на мгновение, Гао Уюн поспешно покинул павильон. Я кинулся было следом, но находившиеся во дворе евнухи встали в ряд у дверей, образовав живую преграду, и не пустили меня.

Я заключенный. О какой свободе он говорил? К тому же Гао Уюн больше не приближен к императору. Разве в его действиях может не быть некоего умысла?

Через несколько дней до меня дошло высочайшее повеление.

Айсинь Гьоро Иньчжэнь, правивший под девизом Юнчжэна, получил храмовое имя Ши-цзун и посмертный титул «Образцового императора, просвещенного, решительного, милосердного, талантливого в управлении страной и в искусстве войны, уважающего волю Неба, чтящего предков, искренне преданного своей стране, при котором она процветала».

Трон унаследовал четвертый принц Хунли, приняв девиз правления Цяньлун. Уже через два с лишним месяца наступал первый год эры Цяньлуна. Эпоха Цяньлуна сменит эру Юнчжэна, появится новый правитель, придут новые люди, и начнется новая история.

В ту ночь мне снился четвертый брат. Тогда мне было пять, и матушка поила меня козьим молоком. Четвертый брат пришел навестить матушку и принес лист с написанными им иероглифами. Мать хотела было взглянуть, но тут я перевернул чашку с молоком, и ей пришлось отвлечься от четвертого брата, чтобы вытереть стол, одновременно утешая меня ласковыми речами. Четвертый брат молча сидел рядом. Взяв намокший от молока лист с иероглифами, он тихонько сложил его и убрал в рукав.

Матушка ушла переодеть испачканное платье. Четвертый брат взглянул на меня, улыбнулся и тихо позвал:

– Иньчжэнь!

Я молча вытаращился на него.

– Ты умеешь писать свое имя? – спросил он. – Знаешь, наши с тобой имена произносятся одинаково.

Он огляделся по сторонам, а убедившись, что рядом никого нет, обмакнул палец в чай и прямо на столе черта за чертой вывел наши имена: сверху «Иньчжэнь» одними иероглифами, а снизу – другими. Показывая на наши написанные одно над другим имена, четвертый брат с улыбкой произнес:

– Вот это мое имя, а это – твое. Пишутся по-разному, а произносятся одинаково.

Я разглядывал его иероглифы с восхищением и завистью, но все же с пренебрежением бросил:

– Твой почерк достаточно зауряден! Должно быть, учитель постоянно хвалит тебя лишь из-за нашей матушки.

Одним движением ладони я стер иероглифы с поверхности стола, спрыгнул с кана и, громко зовя матушку, с топотом убежал.

Проснувшись, я обнаружил, что мои глаза были полны слез. Не знаю, оплакивал ли я того пятнадцатилетнего четвертого брата, которого увидел во дворце матушки, или же всю свою жизнь, ушедшую вместе с покойным императором Ши-цзуном.

На третий месяц после кончины Юнчжэна император Цяньлун освободил меня. Несколько мгновений я стоял на пороге павильона Шоухуандянь, а затем наконец перешагнул его. Десять лет назад меня привели сюда силой и поместили под стражу, и вот десять лет спустя я сам покидаю его. Между шагом внутрь и шагом наружу – целых десять лет.

Четвертый принц Хунли, вернее император Цяньлун, восседал на троне в зале Циньчжэндянь. Я внимательно разглядывал его. Он был сыном четвертого, но тем не менее я не замечал в нем никакого сходства с отцом. Я не мог сказать, почувствовал ли сожаление или же мне стало спокойнее.

– Желает ли чего-нибудь четырнадцатый дядюшка? – спросил меня он. – Вы можете говорить откровенно.

Немного подумав, я ответил:

– Хорошего коня.

Похоже, император Цяньлун был удивлен. Задумавшись, он скользил по мне взглядом.

Я понимал: император всегда должен знать, что на уме у его подданных. Поэтому добровольно пояснил:

– Ваш подданный уже десять лет не ездил верхом.

За последние тринадцать лет меня много раз называли невежественным и бестолковым, не зная, что дело вовсе не в том, что я не умел хитрить и подстраиваться, и не в том, что я не понимал, сколь велика власть императора, – я всего лишь не хотел склонять перед ним голову.

Во взгляде императора Цяньлуна мелькнула печаль, и он велел евнуху привести ахалтекинского скакуна, которого преподнесли ему монголы.

Ведя за собой подаренного Цяньлуном коня, я вышел за ворота Запретного города. На улицах, заполненных гулом голосов, кипела жизнь.

Юнчжэн был поистине скупым императором и за время правления ничего не построил, поэтому Пекин почти не изменился. Это по-прежнему был тот самый город, который я очень хорошо знал.

Я мог легко отыскать тот кабачок, в котором когда-то собирался с друзьями, всегда готовый поступить как герой стихотворения Ли Бо «Поднося вино»: «Вот быстрый конь, вот новый плащ – пошлем слугу-мальчишку, пусть обменяет их, и вновь, друзья, забудем мы о своих скорбях»[145]. Еще я видел веселый терем Фэнъюэ[146], в котором мы с девятым братом провели не один приятный вечер за вином, и чайную, где восьмой брат встречался с цзяннаньскими учеными.

– Господин! – закричала девушка с верхнего этажа одного из кабаков. – Господин с лошадью!