Алые всадники

– Может быть, нужны деньги? Мы с мамой продадим всё… У нас есть кое-что – браслеты, кольца. Фермуар жемчужный… горностаевая шубка… Это всё дорогие вещи, мы бы достали денег…

– Какие деньги? О чем вы говорите?

У Николая дыхание перехватило. «Боже мой, взятку, что ли, она мне собирается предложить?»

– Какие деньги?!

– Ну… какие-нибудь расходы… покрыть растрату… Я не знаю. Деньги всегда играют роль…

На нее жалко было смотреть.

«Гляди, подведет она тебя под монастырь, – вспомнились Илюшкины слова. – Не тем дышит барышня…»

– Вот что, – твердо сказал Николай. – Езжайте-ка вы домой.

– Но как же… – Муся заметно справлялась с растерянностью, приходила в себя. – Неужели вы, Колечка, не в состоянии помочь? Ну, во имя… во имя старой дружбы, тех дней… тех дивных дней…

Крохотная слезинка поползла по ее щеке.

И опять потребовалась таблица. И опять знакомые формулы беспорядочно мельтешили в тумане, рассыпанные как попало.

Но помогло все-таки. Справился с собой. Не взорвался.

– Положение вашего отца, – сказал, – настолько плохо, что вряд ли вы его скоро увидите… то есть даже наверняка нескоро, – поправился Алякринский. – Вы просите помочь… Я понимаю ваши чувства, но… я не в силах тут что-нибудь изменить, поймите… не могу!

Новая, новая маска на Мусином порозовевшем лице: презрение, негодование, злоба.

– Вы? – звонко вскрикнула она. – Вы? Которому здесь всё подчинено? Не мо-же-те?!

Она расхохоталась истерически.

– Он… не может! Ха-ха-ха!

– Выпейте воды, – сказал Алякринский.

– Подите вы со своей водой! – злобно, как-то по-кошачьи прошипела Муся. И зашептала скороговоркой, скороговоркой, словно боясь, что ее остановят, не дадут сказать: – Наконец-то Колечка Алякринский показал свои коготки… показал! Показал! Вчера еще, только лишь вчера ходил за Мусенькой – робкий, влюбленный… вымаливал ее улыбку, ее взгляд… Неуклюжий, глупый пентюх! Теперь он у власти, теперь от его слова зависит жизнь человека. Бедная, слабенькая Муся в его руках! И он хочет заставить ее упасть к его ногам – молить, плакать. Так нет же, – от шепота взвилась в крик, вопль. – Нет! Не увидите меня на коленях! Никогда! Как я вас ненавижу… О, как ненавижу! Ненавижу!

Последние фразы «Аппассионаты», ликуя, вырвались из-за неплотно прикрытой двери и заглушили, зачеркнули жалкие, злые слова человеческие. И как бы в самом воздухе – огромно, пламенно, вихрями огненных брызг, загорелось: «Жизнь! Разум! Победа! Глядите, глядите, люди! Тает ночная чернота, и вот полоска алой зари предвещает солнце!»

Погасла Муся. Беззвучно плакала, забившись в угол кушетки.

Резко грянул телефон. Алякринский взял трубку.

– Да. Я. Это ты, Богораз? Что случилось?

– Розенкрейц удавился, – из дальней дали прогудел Богораз.

– Что-о?! Только что? Иду!

Кинув телефонную трубку, сорвал с вешалки шинель, туго перетянулся ремнем.

Вышли мать, Илья, Соня.

– На всю ночь? – печально спросила Елизавета Александровна.

– Наверное. Во всяком случав – допоздна. Не вздумай дожидаться. Спи.

– Значит, и мы потопаем, – сказал Илья.

Вышли вместе. Илья что-то задумчив, смирен показался Алякринскому.

– Ну, как? – спросил, усмехнувшись.

– Что – как? – Илья исподлобья глянул на Николая. – Про Бетховена, что ли? Махина… Я и не знал.

– Эх, Илюшка! – серьезно и строго поглядел Алякринский. – Мы еще столько, моншер, с тобой не знаем!

– Ничего, всё узнаем, – буркнул Илья.

Интеллигенция

Розенкрейц повесился на полотенце.

Стены камеры были голые – ни крюков, ни гвоздей. Он к железной спинке кровати привязал бязевое полотенце и как-то нелепо, страшно удавил себя.

Сидел на поджатых коленках, свесив до пола неправдоподобно длинные руки, голова упала на плечо. Страшно косил закатившимся под лоб глазом. Клок черных волос прилип к переносью.

– Вот тебе и Розенкрейц, – сказал Богораз. – Глупо жил, глупо умер. Жидка все ж таки на расправу интеллигенция… Не все, конечно, – добавил из вежливости, очевидно, – но в большинстве подавляющем…

– Интеллигенция тут при чем же? – сердито спросил Алякринский. – Привыкли всё на интеллигенцию валить. А он, Розенкрейц-то, сроду и не был интеллигентом. Только что в гимназии учился да папа – газетный фельетонист…

Робинзоновы воши

Пошел к себе. Спросил – Кобяков здесь ли. Оказалось, что здесь.

– К завтраму дело Куницына подготовь, – сказал Алякринский.

– «Тройка»?

– Да.

– А кто же вместо Розенкрейца?

– Ты.

– Якши, – сказал Кобяков, позевывая. – Хотел домой пойти. Сынишке, понимаешь, нынче пятый годок стукнул, думал было отметить вечерком; да вот… – похлопал ладонью по толстой папке. – Не управился. Времени-то – ого!

– Ну, впереди сколько еще этих дней! Отметишь.

– Да это верно, а – все-таки…

Кобяков уже за ручку двери взялся, когда из комендатуры позвонил дежурный.

– Что-что? Беспризорник? – Николай знаком приказал Кобякову не уходить. – Да… да! Немедленно давайте его сюда! Да, да… ко мне. Подымай человек десять, – сказал удивленному Кобякову. – Пойдем, кажется, распоповского начштаба брать.

Робинзон-Пушкин, явившись, доложил кратко:

– Обратно собрались, гады.

Поглядел туда-сюда, спросил деловито: