Алые всадники

Удалялся, удалялся от города, становился все меньше, меньше… и наконец сделался черным пятнышком на белом снегу заречной дали – таким крохотным, ничтожным, что с горы, где обитала безрукая богиня, уже и не разобрать было – что это?

Человек ли? Волк? Засохший ли куст бурьяна?

Сны Пушкина

Давно Пушкин так не спал – в тепле, в чистоте, в покое. Сквозь сон (или во сне?) слышал нежные перезвоны крохотных колокольчиков, и музыка эта что-то радостное, светлое, давным-давно забытое напоминала ему… Под ласковое лепетание колокольчиков снился луг зеленый, поросший бело-желтыми солнышками ромашки и алыми шариками сладкого клевера. И звонкие непонятные стихи звучали: «О, Делия драгая – спеши, моя краса, – звезда любви златая – взошла на небеса…» И будто бы его кумир, его божество низко-низко склоняется над ним… (Чуден его облик: ни усов, ни бороды, одни щеки в кудрявых волосах). И улыбается, и шутит (он шутник!): «Эх, Пушкин-Робинзон, клёвые мы с тобой ребята, только жизнь у нас корявая…» И с теми словами уносится ввысь, как птица. И Пушкин-Робинзон восхищенно следит за полетом своего бога… И звенят-перезванивают нежные колокольчики, а тот всё выше… выше… И так приходится задрать голову, что солнце ослепляет глаза и хочется чихнуть от какой-то щекотки в носу. И он чихает и с удивлением видит, как солнце вмиг превращается в обыкновенную электрическую лампочку, висит на зеленом витом шнуре, спускаясь с неба.

И только тут смутно начинает понимать, где он и что с ним, что зеленый луг, и стихи, и Пушкин – всё это было сон.

Чай

– Проснулся? – спросил Алякринский.

– Ага, проснулся, – сказал Пушкин-Робинзон. – Нут как, поймали гадов?

– Поймали. Спасибо тебе.

– Ничего не стоит, я сознательный. Газеты кой-когда читаю. Вот дай перезимую – в коммунисты запишусь.

– Вон даже как! – серьезно сказал Алякринский. – Правильно рассуждаешь. Тебя, между прочим, как зовут-то?

– Терентий Михалыч Зыбкий, год рождения не знаю, из беспризорной братьи. В случае еще чего подмечу – прибегу, скажу… Ну, я пошел, значит.

– Прыткий какой! – засмеялся Алякринский. – Так-таки и пошел! Сейчас, Терентий Михалыч, чай будем пить. Потом – в баню. А потом… ну, там, моншер, посмотрим, что потом.

Чай был не очень сладкий, зато горячий. Хлеба кусочек махонький, но с маслом.

– Давай, – сказал Алякринский, – дуй вволю, не стесняйся, наливай. Вот чайник, вот сахару кусочек. А я сейчас…

Он вышел.

Тут выскочили из часов куклята, музыка заиграла. Принялись куклята кланяться, приседать. Разинув рот, глядел Робинзон на это диво, думал: а ничего, хорошо живут чекисты, только хлеба маловато, у дедка в баульчике и то больше…

Какой-то военный приоткрыл дверь, поглядел на Тёрку, усмехнулся: виноват! Тёрка сказал важно: ничего. Налил третий стакан. Сахар, хлеб кончились. Он выдул так – пустой. Запотел. По черным щекам, по лбу потекли струйки пота, оставляя за собой серые следы. Было хорошо.

К тихой пристани

Алякринский вернулся с важным румяным седоусым мужиком в чистой гимнастерке (алые петлицы – поперек груди). «Похоже, главный у них», – смекнул Тёрка.

– Этот? – спросил усач.

Обошел вокруг Робинзона, осмотрел.

– Петь можешь?

– Дерьма-то! – презрительно отозвался Робинзон.

– Ну-ка, давай, что знаешь.

Тёрка заголосил так, что жилы вздулись на шее.

Вот вспыхнуло утро, туманятся воды,

Над озером быстрая чайка летит…

В ней тока стремленя, в ней тока свободы,

Луч солнца у чайки крыло золотит…

– Слухмён! – сказал усатый. – Ничего, годится. Пойдем, товарищ Зыбкий.

– Это куда же? – спросил Робинзон с опаской.

– В баню сперва, потом обмундирование получать – гимнастерку, брюки, сапоги… Музыкантом будешь.

Так сделался Терентий Зыбкий, он же Робинзон, он же Пушкин, бойцом музыкантского взвода специальных войск губчека.

– К тихой пристани причалила твоя ладья, – провожая его, сказал Алякринский.

Свиток зимнего дня

Затем день засвистел, как ветер.

Бешеным табуном в горящей степи неслись пылающие клочья времени.

И вдруг – вечер, синие стекла, тишина.

Устало вытянув под столом ноги, сидел, с удовольствием слушал тишину, вспоминал события промелькнувшего дня.

Допросы «комитетчиков», задержанных в подвале.

Рапорты. Донесения. Телеграммы.

Двухчасовой разговор с предгубкомпарта.

С военкомом и командиром кавполка, размещенного в Крутогорске.

Заседание «тройки» по делам бывшего присяжного поверенного Фабиева (склад оружия на квартире) и начальника станции, дээс Куницына (систематическое расхищение соли и других продовольственных грузов).

Отец Льва Розенкрейца приходил, плакал.

Проверка личных дел сотрудников губпродкома.

Ликвидация воровской «хазы» в слободке.

Сидел. Вспоминал. Мысленно проверял, так ли, хорошо ли всё выполнено.

«Комитетчики» потели, хныкали, божились, что «черт попутал», что они «всей душой за Советскую власть, да вот этот прощелыга Крицкий… Он, он смущал…»