Алжирские тайны

Затем Мерсье рассказал мне об окутанной туманом долине Дьен-Бьен-Фу, о выбросках десанта и о тяжелой артиллерии, стягиваемой на холмы, возвышающиеся над ней. Потом, помню, появился евразиец, вошедший в зальчик с концертино в руках. Этот тип заиграл на восточный манер карманьолу, а китаец заставил его прекратить. Однако евразийцу не хватало денег на трубку, поэтому он принялся ползать по комнате и гадать людям по руке. Взглянув на мою ладонь, а потом всмотревшись в лицо, он сказал: «Жить тебе осталось два месяца». Козел! Мое лицо ему явно не понравилось. В тот вечер мы с Мерсье и кем-то еще взяли с собой опиум. Мы решили, что он может пригодиться в бою. Когда в курильне опиума Мерсье рассказывал о той далекой долине и утренних туманах, я все это прекрасно себе представлял. Неделю спустя мы и в самом деле оказались там, и туман поднялся со дна долины, и противник открыл заградительный огонь.

Снова входит Зора и корчит гримасу, доставая судно.

— Мне надо уйти. Но не волнуйтесь. Вас будет охранять собака.

— Куда ты собралась? — Меня мучат подозрения.

— В баню. Сегодня там женский день. — Отыскав свой кошелек, она кладет его в сумочку. — Ах, вам бы там понравилось. Вы даже не представляете себе, как было бы хорошо мужчине в восточных банях. Сквозь пар движутся нежные тела, так много женщин без мужчин, мы ждем их, словно гурии в раю. Но мужчины не приходят, и мы томимся одиночеством.

Зора явно меня соблазняет, сомневаться не приходится. Изящно изогнувшись, она набрасывает поверх своего синего платья белую шаль и кутается в нее. Потом выскальзывает за дверь. К чему это словесное обольщение, зачем так издеваться над больным человеком? Впрочем, она меня не интересует, мне попросту не до нее. Мне хочется лишь одного: чтобы перестало ныть все тело. Да и она вряд ли испытывает влечение ко мне. Я чувствую, что за попытками меня раздразнить скрывается ее страх передо мной, а то, как она втыкает иглу, выдает скорее ненависть, нежели желание. Интересно знать, что за игру она ведет.

Я лежу и смотрю на высокое окно, пытаясь представить себе, что увижу, если сумею до него добраться. Насколько я помню, дом аль-Хади стоит в южной части Лагуата, в туземном районе. Если окно спальни выходит туда, куда я думаю, тогда, подойдя к нему, я бы посмотрел на север и увидел военный госпиталь, городской парк с трех сторон и теннисные корты. Лагуат расположен на краю Сахары — город-оазис, поглощаемый оборонительными сооружениями. Воображение на несколько часов уносит меня на его белые улицы. Жужжат мухи — наверно, над говном в детском горшочке. Время от времени ходит взад и вперед по комнате овчарка. Что-то долго нет Зоры.

Но вряд ли она пошла в баню. Мне кажется, я слышу, как она расхаживает по крыше надо мной, как звенят ее ножные браслеты. Судя по всему, она ходит кругами. Похоже, она что-то замышляет. Я верчусь на кровати, думая о том, как бы я мог обольстить эту женщину или быть обольщенным ею, но эта жажда обольщения умозрительна, ибо наркотик превращает меня в импотента. Все это только в мыслях. Существует такая штука, как физиогномика угнетенных. Тощее, рябое тело Зоры я могу сравнивать с Шанталь. Зора живет в мире тайных обид. Женщины удирают из женских помещений и шепотом поверяют друг дружке свои тайны, прижимая к губам края своих шалей, взволнованно переговариваясь за стиркой у городского фонтана.

Однако эту женщину, Зору, я, в сущности, знаю очень хорошо. Когда я допрашивал аль-Хади и в камере для допросов находились другие люди, то приходилось включать электроды. Но я не хотел, чтобы аль-Хади выдал больше сведений об операциях феллахов, чем было необходимо. С другой стороны, мне одновременно приходилось заботиться о том, чтобы оставался доволен мой напарник по пыткам лейтенант Шваб. Короче, вся штука была в том, чтобы исследовать половую жизнь аль-Хади. Аль-Хади это не нравилось, но, по-моему, он понимал, зачем я это делаю. Жутковато было слушать, как мужчина описывает величайшие из испытанных им сексуальных удовольствий, сопровождая свой рассказ криками и рыданиями. Так мы во всех подробностях узнали о том, как эта женщина, Зора, ведет себя в постели. Мы получили сведения обо всем, начиная с первого кровавого проникновения в перепуганную малолетнюю невесту и радостных возгласов во время демонстрации окровавленных простыней и кончая многолетним систематическим надругательством над этим тощим, изнуренным непосильной работой телом. Я объяснил лейтенанту, что это предел предательства. Если араб уронит свою честь, ее, как яйцо, уже не поднимешь.

Где моя одежда? Впрочем, это неважно. Здесь весьма уютно лежать, несмотря на странные боли и ломоту, волдыри и струпья, не имеющие никакого отношения ни к пуле в ноге, ни к тому, что кажется мне переломом малоберцовой кости. Весьма уютно быть освобожденным от борьбы по инвалидности. Ранение — мой пропуск на выход из этой борьбы. Однако проходит несколько часов, а я все жду возвращения Зоры и морфия, и нетерпение мое растет. Временами, готов поклясться, я слышу голос Зоры в соседней комнате.