Амальгама

– Нет. – Сида склонила голову в сторону своих товарищей. – Возможно, мы и предпочли не обращать внимания на балдж, который играет с нами в гляделки, но мы все еще продолжаем охотиться за разгадками собственных тайн.

– Ясно. – Парантам не оставила сомнений в том, что хочет узнать больше.

– Даже сейчас можно найти немало любопытных истин, – заметил Фит.

Несмотря на то, что слова четверонога были слегка двусмысленны, Ракеш сразу же понял, что он имел в виду: «любопытными истинами» назывались теоремы, выражавшие едва уловимые озарения, сводившие воедино широкие классы математических структур. Занимая промежуточное положение между изоморфизмами в строгом смысле слова – при которых в точности одна и та же структура появлялась в разных местах и под разными обличьями – и самыми расплывчатыми поэтическими аналогиями, любопытные истины объединяли целые совокупности, казалось бы, принципиально несхожих систем, доказывая, что все они представляют собой отражения друг друга – пусть и видимые лишь в правильно искривленном зеркале. К примеру, знание о том, что умножение двух положительных чисел по сути представляет собой ту же операцию, что и сложение их логарифмов, вскрывало точное соответствие между двумя алгебраическими системами – полезное, но не слишком глубокое. Понимание того, как подобную параллель – но уже в более изощренном виде – можно было провести между гигантской совокупностью более сложных систем – от вращений в пространстве до симметрий субатомных частиц – позволяло объединить целые области математики и физики, не сводя их к простым копиям одного и того же примера.

Паба предложила им ознакомиться с описанием задачи, над которой трудились трое друзей. Ракеш впитал лишь реферат первого уровня, но даже этого хватило, чтобы у него закружилась голова. Стоя на твердом фундаменте теории чисел и топологии, блистательный чертог обобщений и все более широких теорем возносился к небу, вихрем врываясь в стратосферу. В вышине, далеко за пределами привычного для Ракеша уровня понимания, не менее пяти новых интригующих структур, обнаруженных этой троицей, начинали проявлять отголоски друг друга, будто все они втайне были вариациями одного и того мотива. Вычленить неуловимую связующая нить пока что не удалось, но у Ракеша (пусть он и не касался задачи в деталях) сложилось впечатление, что усердный труд рано или поздно будет вознагражден ослепительно прекрасным и по-настоящему впечатляющим озарением, способным объяснить едва уловимую пятистороннюю симметрию, намеченную массианнами.

– А ведь говорят, что телесность – прямая противоположность абстракции, – сказала Парантам. Похоже, что увиденное произвело на нее впечатление, и, как показалось Ракешу, Парантам отнеслась к незавершенной работе с большим вниманием, чем он сам.

– Я в это никогда не верил, – твердо заметил Фит. – Чтобы понять математическое пространство, вовсе не обязательно в буквальном смысле поселяться в его виртуальном ландшафте. Даже будучи прикованными к трем измерениям и подчиняясь самым обыкновенным физическим законам, мы можем рассуждать о любой системе, которую кто-то потрудился описать достаточно четким языком. Ведь в этом сама суть универсального интеллекта.

– Как долго вы занимаетесь такими поисками? – спросил Ракеш.

– Тринадцать веков, – ответила Паба. Ракеш взглянул на ее резюме; это была большая часть ее жизни. – Не все время, – добавила она. – Мы тратим на это один-два дня из десяти или двадцати, смотря по настроению.

– Я знала людей, которые посвящали подобным изысканиям всю жизнь – но после пары веков бесплотных поисков они обычно разочаровываются. Мы смогли этого добиться лишь потому, что отказались от принципа «все или ничего». Единственным способом позволить себе что-то подобное было допустить возможность неудачи.

– Похоже, это неплохая стратегия, – сказал Ракеш. Хотя его самого столь бесплотные достижения никогда не прельщали, он все же задавался вопросом, могло ли подобное решение принести пользу путешественникам. Данная им в молодости клятва покинуть родную планету спустя ровно тысячу лет – будто в ожидании, что ровно в этот момент судьба сообщит ему идеальный пункт назначения – казалась все более безрассудной. Он мог бы счастливо прожить на Шаб-е-Нуре еще два или три века, если бы сумел открыть в себе ту самую интуитивную прозорливость, которая в конечном счете спасла его от забвения в узле, не испытывая унизительного ощущения, что каждый день, не увенчавшийся успехом, был прожит впустую.