Амехания

Девушка зажгла свет, резко обливший слабым рыжим огнём старый шкаф, небрежно завешенный снаружи одеждой, письменный стол у окна с разбросанными на нём книгами, инфантильно перемешанными с косметикой, ветхую, не заправленную кровать у стены и неразборчивые мутные репродукции картин, вырванные из глянцевых журналов и приклеенные у самого потолка. Она уверенными движениями приблизилась к кровати, на которую села с неожиданной грузностью. Пунцовая гладь в её бокале беззвучно пошатнулась и пошла рябью, однако, поднявшись до края, с той же плавностью опустилась и, поколеблясь немного, успокоилась. Облокотившись о стену, девушка обратила безучастный взгляд к окну. За ним сухое, слабое дерево, охваченное порывами дождя и ветра, опрокинуло свою величавую тень на узкую, растворившуюся в темноте ленту асфальта.

Юноша робко расположился на липком линолеуме, оперевшись спиной о противоположную девушке стену. Его глаза смотрели на неё нежно, устало и даже мучительно, будто пытаясь скрыть, но и в ту же секунду предупредить о какой-то глубокой боли, выливающейся в мольбу о простом спасении.

Они говорили. Говорили о том, чего ни один из них никогда не вспомнит, о чём, должно быть, говорили и прежде, а если и нет, то говорить, во всяком случае, ни один из них сейчас был не в состоянии.

Её сознание выхватывало случайные обрывки воспоминаний, растекавшиеся густой печалью, обрамлённой тянущим, удушливым ощущением чего-то безвозвратно потерянного, схваченного оскоминой обмана. Однако чувства эти, отравив наивный разум, не отличали обмана от обманутости.

Пронизывающее всё более по мере их мёртвого диалога душу юноши состояние теперь охватило его всецело. Он вдруг понял, что бой, который он давал жизни изо дня в день, никогда не мог окончиться в его пользу. Последний человек, в котором искалеченная душа его находила приют, сейчас слово за словом, взглядами, жестами, казалось, всем своим нутром отвергал его. Он смотрел на знакомый старый, потрескавшийся стол, слышал задыхающийся хрип холодильника, касался прежней стены. Он был счастлив здесь когда-то… Тогда — в минуты их коротких, но таких настоящих, откровенных встреч, когда она, окутанная полутьмой сумерек, нежно поджав колени к груди, сидела на хлипкой табуретке напротив него и с забвением говорила о книгах, о жизни, о семье — о чём угодно, главное, что —

Да, он был счастлив здесь когда-то.

А сейчас, с раскалённым отчаянием слушая её переменившийся до неузнаваемости голос, тщетно ловя отрешённый взгляд, ощущая хлёсткие удары дождя о дребезжащий металл за окном, смотря на её небрежно висевшие вещи, каждая из которых пробуждала в нём трепетное воспоминание, всё больше поражавшее его тлеющую, бьющуюся в немой агонии душу, он явственно увидел, что перед ним, уверенно раскинувшись, лежит труп сотворённого им когда-то человека, что никогда больше он не увидит её, сколько бы ни смотрел в столь знакомое, ставшее некогда родным лицо. И он, будучи не в силах поверить этой отравляющей мысли, вглядывался в её тёмно-карие, непрозрачные глаза, худое, заострённое лицо, лёгкую поступь её спадающих волос, полностью растворившихся в глубине сумерек, поразивших смиренную комнату, и чувствовал не банальность влюблённости, а пронзительный укол болезненного заблуждения. Последняя нить, хрупко соединявшая его с жизнью, сейчас, натянувшись до предела, вот-вот лопнет, не оставив ему ничего: ни отчаяния, ни боли, ни тоски — лишь ровное, бесстрастное полотно —

Её образ всё больше растворялся, становился неуловимо зыбким, неестественно размытым. Её черты в тёпло-рыжем сумеречном свете, сливаясь с бесконечной, непроницаемой темнотой, оставлявшей лишь стёртые контуры, расплывались в еле уловимый силуэт, трепетно колеблющийся, словно мягкий огонь свечи. Он чувствовал холод стены за своей спиной, однако ощущение это отличалось от физического состояния. Ему казалось, будто тело его всецело впитало стылость бетона, будто состояние это перешло в некую абсолютно иную, новую ипостась, пропитав сковывающей мёрзлостью не только его кожу, мышцы, сосуды, а нечто большее — само сознание его почувствовало надламывающуюся резкость холода, всецело сковавшего всё его тело.