AMERICAN’ец

…и уже к вечеру самозабвенно дрессировал макако-аранью, которую велел переселить в свою каюту и запретил кому-либо подкармливать. Обезьянке приходилось теперь самой добывать еду, спрятанную в ларце с бумагами. Через несколько дней мохнатая соседка Фёдора Ивановича наловчилась: чувствуя голод, она привычным движением откидывала крышку ларца, вываливала оттуда бумаги и доставала со дна лакомство. И ещё одной забаве граф обучил смышлёного зверька — вываленные бумаги драть в клочья и поливать чернилами.

Никто на корабле не знал об упражнениях Фёдора Ивановича. Спутники считали, что здоровье графа в самом деле идёт на поправку. Покидая каюту для обеда или прогулки, он привязывал обезьяну внутри, а с другими путешественниками, включая Резанова, вёл себя как ни в чём ни бывало: раскланивался, обменивался малозначительными фразами — и спешил опять уединиться.

Гром грянул, когда в один из дней Фёдор Иванович дождался, пока Резанов покинет свою каюту, и запустил туда дрессированную макаку. До тех пор он сутки не кормил бедное животное. Оголодавшая обезьяна первым делом полезла в ларец с бумагами Николая Петровича в расчёте добыть себе пропитание. Не обнаружив еды, она в ярости растерзала и полила чернилами найденные документы. Правда, и бумагам Крузенштерна тоже изрядно досталось. Это не входило в коварные планы графа, однако управлять своей посланницей он уже не мог, а перегородка посреди капитанской каюты оказалась для неё лёгким препятствием.

Камергер и капитан рассвирепели не хуже макаки. Резанов сгоряча пригрозил убить животное, но поостерёгся пойти дальше угроз, когда граф снова укрыл преступницу в своей каюте. Если даже посланник и подозревал Фёдора Ивановича в злом умысле, доказать столь хитроумные намерения было невозможно. Тем более владелец обезьянки принёс пострадавшим свои извинения и предложил собственноручно переписать испорченные листы, если ему их выдадут, буде свободного времени имел в достатке. Крузенштерн ответил согласием, а Николай Петрович лишь скрежетал зубами: конечно же, показывать британские инструкции ни Толстому, ни ещё кому бы то ни было он не собирался.

Демарш Фёдора Ивановича вывел камергера из равновесия, и Резанов снова приступил к Крузенштерну с требованием идти прежде в Японию, а уж потом в Камчатку. Он полагал, что для решающего разговора выбрал удачное время: капитан готовился сделать запланированную остановку на Сандвичевых островах, и начальство экспедицией снова должно было перейти к посланнику.

По пути от Нуку-Гивы корабли никаких птиц не встречали — кругом расстилался Тихий океан. Тем большей была всеобщая радость при виде пернатых стай над волнами. Вдобавок рассмотрел кто-то в воде изрядную ветвь с остатками зелёной листвы. Путешественники разом помянули библейскую историю про Ноя, который после Всемирного потопа отправлял голубей на поиски земли: в знак того, что где-то вода отступила и обнажила твердь, птица принесла в клюве оливковый лист. Крузенштерн вслед за пророком посчитал увиденное добрым предзнаменованием…

…ведь и мясная провизия на кораблях подошла к концу: семь двухпудовых свиней, которых всё же удалось правдами и неправдами выменять на Нуку-Гиве, были съедены — офицеров и учёных снова кормили солониной наравне с матросами.

— Я опасаюсь цинготной болезни, — сказал капитан Резанову.

— Доктор Экспенберг осмотрел всех и не нашёл никаких её признаков, — возразил тот, но Крузенштерн упорствовал в желании коснуться островов Сандвича и привёл корабли к одному из них, называемому Овагиг.

Поутру седьмого июня остров заметили издалека: берег его мало-помалу поднимался до подошвы грандиозной горы Мауна-Ро высотой больше двух тысяч саженей — куда там Тенерифскому пику! Вершину горы, подобную плоскому столу, покрывал снег, но разглядеть его было непросто: белую шапку почти беспрестанно заволакивали облака, которые словно низвергались на остров по склонам.

Прибрежные земли выглядели довольно населёнными и весьма хорошо возделанными: весь берег, свободный от кокосовых пальм и прочих насаждений, усеивали жилища туземцев, а множество лодок на песке не позволяло сомневаться о многочисленности народа.

Крузенштерн велел бросить якорь «Надежды» в двух милях от берега; поблизости Лисянский поставил «Неву». Фёдор Иванович держался особняком от спутников, насколько это было возможно при тесноте на палубе. В зрительную трубу он хорошо рассмотрел первых же аборигенов, которые скоро прибыли на лодках. Мелкие неказистые овагигцы настолько же уступали нукугивцам в стати, силе и красоте, насколько превосходили их в мореходном искусстве: лодки так и сновали меж берегом и кораблями…