Америка, Россия и Я

Поразили — бумажки для протирания очков. Смывают всё, — не оставляя никаких иллюзий от розовых или голубых пятнышек на стёклах. Секрет приготовления этих бумажек хранится где‑то в химическом отделении фирмы на 45–м этаже. Папки с гербами, папки неизвестного назначения, папки для хранения, подвешенные, лежачие. Конверты — от микроскопических до вмещающих тома, фломастеры. Карандаши. Салфетки. Перчатки. Коробочки. Баночки. Бантики. Завязочки. Косметические товары! — мыла, порошки, кремы, кисточки для подкрашивания.

Бери сколько хочешь и неси куда хочешь!?

Календари с мраморными подставками, подвесные перелистывающиеся с местами для свидания и встреч. Часы, лампы, секундомеры. Весы для взвешивания всего на свете!

Надо признаться, я растерялась и взяла только то, что, как казалось, мне полагается по моей должности.

Вернувшись, говорю Яше:

— Я почему‑то не могла там ничего украсть! Казалось бы, советское воспитание?

— Много тебе платят, — ответил мне Яша.

Приходя в эту комнату, я всегда взвешивала — глушила в себе свои «коммунистические замашки» — подавляла тайный инстинкт.

Вкус побеждал коммунизм.

«Звони, куда хочешь»! И я названивала, куда хотела. В год моего поступления «Эксон» был в самом «буме».

Бум! Бум! шёл по всему миру, и я ещё не стремилась уйти в свои тайники, и я ещё не разочаровалась в коммунально–объединяющем общении, и у меня ещё водились друзья, разбросанные по всему миру.

На двигающемся стуле я ездила по своему кабинету взад и вперёд, нанося, распределяя, раскрашивая нефтяные поля тоже по всему миру. Как их много наоткрывали! Чёрным золотом можно залить всё человечество! Будет ли оно веселее и счастливее? За всё человечество не отвечаю, а мне в «Эксоне» стало хорошо и весело. Усы и борода не выросли, потому как моё исцеление не пошло так глубоко и не проявилось с такой ясностью до мужского облика.

В «Эксоне» все мужчины в форме и пиджаках, в галстуках, и с усами, как и полагается работникам фирменных учреждений — многотиражных изданий. В кабинетах у всех висят дети с жёнами на фотографиях, подтверждающие моральность работающего. На «эксоновских» женщин запрещено смотреть как на предмет вожделения — за взгляд — уволен, и ни чёрного, ни зелёного, никакого золота не получишь, поэтому у мужчин, проходящих мимо, взгляд обращён в себя — ни блеска глаз, ни лукавого любопытства, ни интереса заинтересованности не прочтёшь на их деловых лицах. И не представить, в каком виде разряжаются потом эти пружины, и каковы последствия этого прохождения мимо?!

Двери всех кабинетов должны держаться неприкрытыми, — чтоб кто где не притаился с чемнибудь нехорошим — не отвлёкся бы от главного искания–поиска истины? нефти? газа? любви?

На столах — ни соринки, ни мусоринки, ни пылиночки, ни папочки — только деловое оборудование и блеск, идущий от поверхности стола.

Мебель и кабинеты распределены в зависимости от ранга и звания: залы с деревяннозеркальной мебелью, с мягкими стульями и громадными окнами — для начальников; комнаты с деревянной мебелью и окнами — для подначальников; комнаты без окон и с железной мебелью — для оставшихся. Для самых–самых главных — отдельный этаж, я там не была, туда специальный доступ: со вторичным запуском своей фотографии в дырку; но в приоткрытую щёлочку видела лежащие на полу коридора пушистые, услаждающие ноги ковры, чтобы они отдыхали от поднятия.

У меня был кабинет с железной мебелью, без окон — по моей должности.

Иерархическая лестница в «Эксоне» такая — представить почти невозможно; разнос, как у всего человечества, от моей позиции вниз ещё тридцать пять, и вверх триста пятьдесят две или чуть больше. У каждой позиции есть ещё определение — средний, старше среднего, наисреднейший; старший, старейший, наистарейший… По лестнице поднимаешься вместе с зарплатой к высшим формам обогащения и можно карабкаться до Эвереста, если хорошо ледорубом владеешь.

Месяцы первого года я сидела тихо и задумчиво в своём кабинете, стараясь скрывать своё неведение английского языка; но всё равно заметили, и меня отправили изучать английский язык в Rice University, за счёт времени и денег «Эксона», дополнительно обогащая аспирантов.

Начав изучать английский у философа-аспиранта Лесли, я быстро превратила изучение языка, что довольно часто бывает, в радость обсуждения «у нас» — «у вас». «Америка» — «Россия» (американское равнодушие ко вкусу, русское добродушие и коварство, как из подобного всегда, неизбежно получается подобное), добрались мы и до марксизма. Хотя я не выучила английского, но зато в ходе наших бесед внесла сомнение в «левосторонние» побуждения моего нового друга, который, в свою очередь, дал мне почувствовать, что в «нефилософской» стране есть философы.