Американки в Красной России. В погоне за советской мечтой

Сталин спросил Стронг, не трудно ли ей будет следить за обсуждением по-русски. По-видимому, она ответила, что нетрудно. «Взгляд у него был добрый, но серьезный, излучал спокойствие и уверенность». Все расселись вокруг стола.

Сталин спросил у Васькова, почему тот отказался убрать имя Стронг из списка членов редколлегии. Васьков ответил, что передал вопрос на рассмотрение Центрального Комитета и ждал решения. Тогда Сталин обратился к Гусеву и поинтересовался, чем была вызвана такая задержка, но тут Стронг вмешалась и сказала, что дело уже решено. Васьков достал письмо, где говорилось, что имя Стронг уберут из выходных данных газеты, но добавил, что она согласилась и дальше писать материалы. Ворошилов с Кагановичем выразили возмущение и указали на то, что ее имя убрали только после того, как началось расследование жалобы. Но затем Сталин обратился к Стронг и спросил, по доброй ли воле она согласилась продолжать писать для газеты. Она ответила утвердительно. Сталин поинтересовался, собирается ли она подписывать свои статьи. Та ответила, что, пожалуй, да. Васьков вставил, что разница теперь будет только одна: ее фамилия больше не будет значиться в редакционной «шапке». И тут Сталин спросил: «А не означает ли это понижение для нее?»

Стронг возликовала. «Он понял, что, если полезный сотрудник желает и дальше работать, однако борется за то, чтобы его заслуги оставались незаметными, значит, тут дело нечисто. Наше взаимное соглашение не дало ему обмануться: он понял, что я просто потеряла надежду. Ему захотелось узнать, в чем же именно состояла моя надежда до того, как я сдалась; об этом я догадалась по его тону». Сталин испытующе поглядел на Стронг и спросил: «Разве вы больше ничего не хотите? Совсем ничего?» Стронг охватил какой-то благоговейный трепет. «Передо мной был человек, которому можно было высказать все; он понимал все с полуслова и даже раньше; он хотел во всем разобраться лучше и помочь. Я еще никогда не встречала человека, с которым было бы настолько легко говорить». Для Стронг это стало переломным моментом – не только в ее взаимоотношениях с газетой и даже не только за годы, проведенные в \Советском Союзе, а в ее жизни вообще:

Воля, которая давно погасла во мне, вдруг ожила, вспыхнула и воспарила. Теперь я знала, чего хочу: я знала это последние два года. Два года? О нет, дольше, намного дольше! Это желание родилось в далеком прошлом. Оно оказалось погребено под завалами рутинной работы, оно успело безнадежно исказиться. А теперь я снова хотела приобщить Россию к американской деловитости; я хотела такую газету, которая помогала бы нашим советским американцам в их тяжелой борьбе. Да разве было такое время, когда я этого не хотела?

Стронг нашла в себе смелость заявить, что, по ее мнению, в СССР не нужны две англоязычные газеты. Гусев принялся объяснять, что инженерам и читателям, живущим за рубежом, нужна «более или менее либеральная газета», тогда как американским индустриальным рабочим, чья численность в Советском Союзе продолжает расти, требуется «более партийный орган». Но Каганович высказал мнение, что рабочие, наверное, тоже предпочли бы теориям факты, а Сталин указал на то, что, если рабочие задержатся в советской стране на достаточно долгий срок, то наверняка выучат язык и смогут подковаться в теории, читая газеты, выходящие по-русски. Между тем Стронг только теперь начала осознавать, что Moscow News с самого начала служила газетой для инженеров и прочих технических специалистов, – а она-то полагала (как и сообщила своим собеседникам), что ее газета предназначалась для всех англоязычных читателей. И тут вдруг все присутствующие как будто согласились с тем, что можно было бы обойтись «всего одной газетой»: не «партийной», а «советской» (или, по крайней мере, на чем все они со смехом сошлись, – «не антисоветской газетой»).

Внезапно все переменилось. Выяснилось, что Стронг остается работать в газете. Было решено, что отныне две газеты сольются в одну – под названием Moscow Daily News, и ее главным редактором станет Бородин. Теперь Стронг наконец поняла, почему до сих пор все шло так, как шло, и больше не злилась.