Американская грязь

А потом все произошло стремительно. Соледад шагнула вперед и навела пистолет на потенциального насильника своей сестры. Carajo! На самом деле ничего подобного Шакал не ожидал. Шагнув следом, он попытался накрыть ладонью вздернутые руки девочки.

– Соледад.

Та навела пистолет на него – всего на секунду, но этого вполне хватило, чтобы мужчина замер на месте. Затем девочка снова взяла на прицел Лоренсо, с лица которого исчезла привычная ухмылка. Он поднял руки в воздух.

– Эй…

Может быть, он собирался сказать: «Прости».

35

Соледад спустила курок – на глазах у Ребеки, которая все это время наблюдала за сестрой с безразличным выражением лица. Она не дрогнула, не подпрыгнула, не ахнула. Даже не отвернулась. Она бы пристрелила Лоренсо еще раз, а потом еще раз и еще. Она представляла тела офицеров из Синалоа, изрешеченные пулями, представляла мозги Ивана на потолке; она бы стреляла в Лоренсо вечно. И даже не нужно было уходить из пустыни, потому что ничего другого ей в жизни больше не требовалось: только стоять здесь и стрелять – до конца дней. Девочка словно угодила во временной пузырь: пока она держала в руках пистолет, мимо проносились годы. А потом на нее медленно снизошло озарение: она могла бы выпустить пулю в себя и воссоединиться с папи. Вот только возьмут ли ее теперь к нему – в то хорошее место? Соледад окинула взглядом пистолет в своей руке; казалось, будто она наблюдает с огромного расстояния, как та дырка, из которой вылетают пули, медленно поворачивается к ней. Она уже почти заглянула внутрь, как вдруг ее руки накрыла другая пара рук – нежная и сильная – и все вместе они отвели пистолет в сторону. Чуть ослабив хватку, Шакал распутал ее ладони и вынул из них теплый кусок металла.

Когда Соледад наконец подняла глаза и посмотрела на сестру, в лице Ребеки она увидела идеальное отражение собственных чувств. Небытие. Бессмысленность землистой простыни, что билась на горячем пустынном ветру. Ни радости, ни облегчения, ни сожаления, ни отрицания. Сестры взялись за руки и осторожно побрели назад в пещеру, прокладывая путь между камнями и колючими растениями; их глаза были широко распахнуты.

Шакал стоял над телом. Он чувствовал себя виноватым. То был не первый раз, когда он потерял в пустыне одного из своих клиентов. Черт возьми, то был даже не первый раз за сегодня. Но тут он мог предотвратить. Вся ответственность лежала на нем. Койот начертал над трупом крест и обратился к Богу: «Perdóname, Señor»[129].

Уходить надо было быстро – на случай, если кто-то поблизости слышал выстрел. Когда Шакал вернулся в пещеру, мигранты уже переодевались в свою сухую, жесткую одежду. Все выглядели подавленными, в особенности два мальчика. Бето встряхнул пустой ингалятор и втянул в грудь пустой воздух; было видно, как с каждым вдохом у него над ключицами проседает кожа. Нагнувшись, он оперся ладонью на колено. Закрыл глаза и попытался глубоко и медленно дышать. Марисоль погладила его по спине.

– Он сможет идти? – спросил Шакал. – Нам нужно уходить.

Марисоль наклонилась к Бето, прикрыв его рукавом своей блузки; точно так же его могла бы прикрыть занавеской медсестра, будь они в тот момент в клинике неотложной помощи в Тусоне. Мальчик ничего не ответил, но кивнул, не открывая глаз. Марисоль показала койоту большой палец.

– Он в порядке, – сказала она.

Легкие в груди у Бето трещали, будто хвост гремучей змеи.

Сестры машинально оделись и стали собирать свои пожитки. Их лица выглядели безучастными. Марисоль и Николас принялись помогать: они застегнули им рюкзаки, подготовили кеды. Снаружи стояли два молчаливых приятеля – порознь. Слим и Давид помрачнели и стали похожи на восковые фигуры. Зная наверняка, что один из мигрантов погиб, они теперь всерьез рассматривали мысль, которую прежде от себя гнали: что, если их брат и сын, дядя и отец, встретили такой же конец? Или нет. Куда более страшный конец.